Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Много жизненных сил переходит к одежде и вещам, к орденам и оружию, когда они твои. Они собирают и отражают человеческую энергию, как Луна собирает и отражает солнечный свет. Генерал сроднился со своими вещами, ел и спал среди них, и когда уходил, они звали его домой, напоминая о себе, а тем самым и о нем, Генерале.

Генерал усталыми глазами обвел висящие на стенах фотографии, пирамиду с винтовками и выстроившиеся вдоль стены гильзы. Потом снова посмотрел на пишущую машинку и написанные этой ночью страницы. Долог был путь от вещей к страницам, но Генерал прошел его быстро и сейчас решил прочесть что-нибудь из написанного.

«Мы не можем сердиться на реку за то, что она выходит из берегов и разрушает все на своем пути, неся не только камни и вывороченные с корнем деревья, но и смерть людям, животным и растениям. Мы не можем сердиться на молнию за то, что она поражает невинную вдову, укрывшуюся от ливня под тенистой кроной дерева. У природы нет памяти, нет представления о себе самой и о других, природа не может отдалиться или приблизиться. Она убивает и рождает, разрушает и созидает. Долгие годы люди пытаются ей подражать, но для них существует наказание: оно всегда исходит от них же самих и направлено на них же самих. Оно является и привлекает к ответу человека — его организм, его нервы, его память и его совесть. Человеку дана память, потому что он существует на земле временно; он недолговечен и должен до отказа наполниться событиями и случаями, чтобы было с чем сравнивать, чем успокаиваться, обольщаться и обманываться на своем коротком пути, искать смысл своего существования и своей роли, кажущейся ему куда более значительной, чем она есть на самом деле».

— Ничего не понимаю, — простонал Генерал, — как я мог такое написать! Каждое предложение, чтобы понять, приходится читать по несколько раз, а ведь когда писал, мысль, казалось, текла гладко, я сам не замечал, как бежали строчки.

Он взял другую страницу и снова принялся читать:

«Не засыпай», — прошипел человек. Он был молодой, с рано поседевшими висками и интеллигентным лицом. Глаза у меня болели, я плохо его видел, но почему-то был уверен, что он молод и интеллигентен. Перед глазами медленно и бесконечно плыли круги, и человек был в центре их — сидел посреди камеры на стуле и курил сигарету за сигаретой. Может, ему тоже хотелось спать, но он все время задавал свои вопросы, ни на миг не давая мне заснуть, из этого я понял, что он и сам не спит.

Круги придавили меня, и я, согнувшись, уткнулся в собственные колени. Но меня тянуло ниже, к полу или еще к чему-то, что стремительно падало, увлекая меня за собой. Возникло такое чувство, будто на тебя наваливается земля, прижимает, давит, особенно на веки. Потом меня окатила морская волна — я снова открыл глаза и увидел дно алюминиевого ведра — громадный металлический круг. Человек стоял, склонившись, с сигаретой в зубах; у него не было ни глаз, ни носа, ни бровей — мутное белое пятно вместо лица; и все же в эту секунду я понял, что это — лицо, живое, единственное, и не мог его не узнать.

— Говори же! — услыхал я долетевший откуда-то издали голос.

Во мне тогда жили два существа. Одно — это я, распятый, расплывшийся, бесформенный, с огромной головой и ничего не видящими глазами, смертельно хотевшими спать, — перед ними, как сон наяву, возникали и исчезали фигуры всевозможной формы и цвета. Это было слабое, безвольное, студенистое существо, оно падало и поднималось, согнув резиновые кости и мускулы. Второе — собранное, с ясным сознанием и сверхчеловеческими силами. Время от времени, шагнув вперед, оно твердо произносило:

— Мне нечего сказать!

— Скажешь. Придется сказать! — эхом отдавался чужой голос. — Ты не спал трое суток. И мы не дадим тебе спать, пока не скажешь!

Я готов был целовать ему ноги, все, все сказать, потому что уже не знал, где кончается то, чем я был, и где начинается то, что я есть, какова между ними разница и какова разница между ложью и истиной, между бредом и действительностью, между смертью и жизнью. Я хотел заснуть, сдаться, испытать высшее наслаждение от того, что я от всего отрекся, что я уничтожен. Но голоса не было, как бы я ни надрывался в крике, а крик метался во мне, не находя выхода. Его вибрирование разламывало тело невыносимой болью, и нужно было во что бы то ни стало вытолкнуть этот крик наружу, выплюнуть его, как черный яд. Вместо этого вперед выступало другое существо и отчеканивало:

— Мне нечего сказать!