Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Куда ж она подевалась?

— Да померла она, — сказал Гунчев, вытянув шею и заглядывая в глаза друга. Йордан поискал красотку в глазах Гунчева, но ее там не было. Гунчев добавил: — Нету старушки на свете, а камень остался.

— Конечно, остался, — сказал Йордан раздраженно, — что ему, камню, сделается! У него ни молодости, ни старости, камень как камень.

— И я ему говорю, а он: «Ничего-то ты не понимаешь, Гунчев. Столько лет я обходил стороной этот камень, а теперь все меня к нему тянет».

— Но зачем он туда каждый день ходит?

— И я ему говорю, а он: «Ничего-то ты не понимаешь, Гунчев… Каждый день, — говорит, — буду ходить туда на рассвете, потому что, когда мы прощались, солнце всходило».

— Ну и пусть себе ходит, — рассудил Йордан. — Раз он так решил, пусть каждое утро ходит, оставь человека в покое.

— И я ему говорю, пусть ходит, от этого никому нет вреда. Только все равно не все с ним в порядке, Йордан. В том-то и беда.

— Ничего, что не в порядке. Раз ему потребно к камню ходить, пусть ходит, все образуется.

— Дай-то бог, чтобы все образовалось! — с нежной надеждой сказал Гунчев и, подумав о камне, добавил: — Вот я и говорю, что к вечеру нужно будет пойти на скотный двор и перенести куда велено все камни.

— Перенесем, — сказал Йордан, — перенесем и песню споем. Подумаешь, камни! Камни как камни.

Послышался звук мотора, но грузовика не было видно. Потом он вместе с облаком пыли выскочил из кукурузника и, подъехав, остановился. Йордан заглянул в кабину и вздохнул.

— Вот это да! Такая краля мне и во сне не снилась!

— А у меня вот язва болит, — вяло отреагировал шофер, — так что подвернись мне сейчас самая что ни на есть красивая бабенка, я от нее откажусь… Как заболит у меня, так ко всему становлюсь безразличным…

Йордан снова вздохнул, он не услышал этих жалоб. Гунчев уже взялся за первое кольцо. Йордан погрозил красотке и принялся за дело. Засучив рукава, он поднял бетонное кольцо, и ему показалось, что он держит в руках Джину Лоллобриджиду. Счастливый, ухмыляющийся, он понес ее на траву.

В этот час ночь и утро спали. Свет и мрак были перемешаны в небе, как перемешаны добро и зло в человеческой душе. Горы и долы, села и реки цепенели в глубоком сне, оградив сладкую, бьющую ключом силу жизни от всякого разрушения. И камни, и летучие мыши миллиметр за миллиметром медленно двигались в этой общей земной круговерти, которая с момента сотворения мира старалась направить всех — воду и сушу, животных и растения, человека и зверя — к единой цели.

В это время в селе не спали одни петухи, вернее, они находились между сном и бодрствованием. Это был тот момент, когда в их крови рождался звук, подкатывая к горькому петушиному горлу, звук, молчавший всю ночь в нереальном тепле сонного забытья. Это был тот момент, когда звук, вобрав все силы птицы, возносит ее на дерево, курятник или дощатый забор, задирает ей голову к темному, уже светлеющему небу и вырывается наконец наружу, устремляясь ввысь и вширь. Звук этот — боевая труба, зовущая человечество к новому дню.

Генерал проснулся раньше этой боевой трубы, а точнее, он вовсе не засыпал. Ему хотелось преодолеть законы природы и законы труда и отдыха, он не мог заснуть прежде, чем приведет в порядок свои растрепанные мысли и зафиксирует их на бумаге. Он отчетливо сознавал, что в его записи заглядывает и другой Генерал, и не один, а множество других Генералов, но ему самому не очень-то было ясно, что общего между ним и всеми этими Генералами, что их связывает, — как не всегда ясно, что именно связывает нас с нашими родными и друзьями, даже с родителями и детьми, хотя связь эта бесспорна.

Комната его была наполнена исписанными и неисписанными листами бумаги, различной форменной и неформенной одеждой — военной, тюремной и гражданской, — сапогами, гильзами и оружием. Все это было выстроено вдоль стен или лежало в глубоких нишах и напоминало ему о войне. Он не мог расстаться с винтовками разного калибра, имевшими разные судьбы, пришедшими к нему разными путями. Он поместил их в сколоченную Дачо пирамиду и накрыл полотнищем. Комната напоминала казарменное помещение. Тут же стоял ящик с револьверами — его коллекцией. Второй армейский артиллерийский полк подарил своему командиру при расставании гильзы от всех снарядов, бывших у полка на вооружении. Генерал знал, что маленькие девочки, вырастая, долго хранят своих кукол. А он хранил свое оружие и гильзы, хранил и возвращенные после реабилитации ордена. Они покоились на бархате в плоской большой коробке — футляры и удостоверения хранились отдельно. Берег он и немецкий автомат «шмайсер», берег и партизанскую одежду: выгоревшую куртку со сломанной «молнией», галифе и задубевшие туристские бутсы. Они лежали в глубокой стенной нише вместе с военной формой — походной, строевой и парадной. Генерал любил свои вещи, ласково к ним прикасался и всегда держал все в порядке. Долгими вечерами он перебирал их и рассматривал. Здесь были грустные бутылки, оклеенные узниками веселой разноцветной соломкой, курительная трубка из пережеванного с сахаром хлебного мякиша, подаренная тем стариком-заключенным, который утверждал, что человеку голова необходима только в том случае, если он умеет ее высоко держать. Старик этот был сумасшедшим, они это хорошо знали, но сам он этого не знал и потому считал себя свободным. Все его уважали, даже начальник тюрьмы, но никто не соглашался считать его свободным — ведь он ходил в полосатой тюремной одежде!