Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Человек наклонился, и на белом пятне проступили брови, глаза, углы нервных тонких губ. Появились и сами губы, черные от никотина, и острый нос с широкими ноздрями. И тогда все во мне — кровь и плоть, сознание и память — встрепенулось и выкрикнуло с безумной радостью:

— Ковачевский!

Человек взлетел куда-то высоко. Лицо со знакомыми чертами исчезло. Я корчился на полу, плакал и смеялся, кричал и визжал, пока камнем не канул в сон, в вязкую отдохновенную тину; но тут же возвращен был обратно, поднятый за волосы сильной железной рукой. И снова я узнал лицо — это был Ковачевский, партизан из моего отряда, юноша с тонкой душой, писавший стихи; он умел вырезать печати из резинок, хорошо стрелять и бесшумно ползти по-пластунски. Как он плакал, когда погибла Соня — он любил ее!

— Ковачевский! — закричал я руке, которая поднимала меня за волосы.

Рука разжалась, выпустила меня, и я грохнулся затылком и снова поднял голову, не чувствуя боли, от которой гудел бетонный пол.

— Да, это я, — услыхал я его глухой голос и увидел его глаза — в них было пусто.

— Узнал меня? — простонал я.

— Да, сразу.

— Почему? Скажи!.. Почему, почему, почему, почему?.. Почему, скажи! Скажи… — повторял я, пытаясь схватить его за руку. Мне это удалось, рука была теплая, слабая, человеческая… — Скажи, скажи! Скажи… — повторял я до тех пор, пока он этой рукой не зажал мне рот и не прошептал:

— Тише, тише.

— Почему, почему, почему?

Тогда Ковачевского отшатнуло в угол, где стояла параша, и начало рвать, выворачивая наружу нутро… Больше я его не видел.

Спустя годы я встретил его в одном из софийских кафе, где обычно собираются веселые и беззаботные мальчики и девочки, сидят, потягивают через соломинку веселые и беззаботные напитки, курят и слушают веселую и беззаботную музыку. Он сидел в углу, облокотись о стол. Волосы его совсем поседели, шея ушла глубоко в плечи, лицо было свинцового цвета. Я сел рядом и стал смотреть на его руки, которые когда-то обливали меня водой и поднимали за волосы с бетонного пола, чтобы не дать заснуть. Он отдернул их, потом спрятал под стол.

— Ковачевский, — сказал я тихо, не помня прошлого.

Он взглянул на меня, и я испугался — в глазах его светилось дикое веселье, он был пьян, страшно пьян. До нас доносились слова итальянского шлягера. По ковровой дорожке сновали между столиками официантки, а над ними висела тяжелая плотная туча табачного дыма, пронизанная светом висевших над баром разноцветных лампочек. Икнув, Ковачевский сказал:

— Это ты?

В словах его не прозвучало ни вопроса, ни констатации, ни радости встречи, ни стыда — да и словами-то они не были. В следующее мгновение мы уже оба плакали, взявшись под столом за руки. Потом мы вышли вместе из кафе в человеческую туманность и каждый двинулся своим путем, чтобы встретиться когда-нибудь там, где стираются и исчезают все различия и расстояния…»

Генерал отложил лист. По его огрубелым щекам текли слезы. За окном пропел первый петух, и звук боевой трубы наполнил комнату, находя отклик в каждом предмете — в орденах и винтовках, в пишущей машинке и фотографиях, в воспоминаниях и листах белой бумаги. Полки́ застыли по стойке смирно, грянуло «Ур-р-ра!», военный оркестр заиграл «к выносу знамени». На заборах, задрав головы к светлому небу, трубили бесчисленные деревенские петухи. Знамя — невинное, легкое, трепещущее от нежного прикосновения утреннего ветерка — проплыло, как идеал, над головами бойцов и командиров. Петухи и инструменты военного оркестра подхватили его трепет и понесли вдаль и вширь, озвучивая мир. Генерал стоял посреди низкой горницы, вытянув руки по швам, с непокрытой и высоко поднятой головой. Потом он сел и, протерев усталые глаза, взял в руки несколько последних исписанных листов.

«— Так вот, — сказал Спас, — у этого парнишки была девушка. Писем нам приходило мало, но когда их раздавали, для него всегда был конверт с одним и тем же обратным адресом. От его девушки, которую звали Часи.

— Как, Часи? Что-то я такого имени никогда не слышал, — сказал я.

— Полное имя — Счастье, но и он, и мы — все звали ее Часи. Заключенные относились к этому парню с сочувствием, уж больно он был незадачливый! Выдавал себя бог знает за кого, спутался с какими-то иностранцами. Был он из бедной семьи и хотел любыми путями подработать. Его часто посылали в исправительные колонии — на два-три месяца. Подержат, выпустят и снова заберут… Чтоб исправить. Все старались его перевоспитать — такого худенького, тихого парнишку. У меня была слабость к нему. Так вот, вернемся к этой самой Часи. Все ею заинтересовались. Может, оттого, что имя у нее было такое, — никто из нас раньше не слышал, чтобы девушку звали Счастьем!