Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Он открыл глаза, и небо упало в них вместе с облаками, прозрачной белизной и дальними синими глубинами. Он услышал свое сердце, оно билось слабо, с перебоями, где-то в висках; вот замолчало, потом снова подало голос. И мать его, Жейна, присев рядышком, склонилась над ним и запела колыбельную; она подняла домотканую люльку, повесила на грушу — на самый нижний, самый крепкий сук — и закачала ее, тихо выговаривая слова песни, а Дышло, еще не знавший белого света, заслушался. Рука его ослабла, и он выронил карандаш, которым подписал заявление, выпустил горло Лесовика, выпустил собачий поводок, выпустил ручки плуга и мешки с зерном. Колыбельная песня превратилась в тихий родник, который забил из его груди и ручейком потек по потрескавшейся борозде, обегая твердые комья земли.

Генерал наткнулся на него на другое утро. Тело отвезли на телеге в село — Дышло проделал тот же путь, которым ушел, только в обратную сторону. Въехав в распахнутые ворота, он не увидел лозунга, который все еще висел на створке: «Почему?»

— Почему? Почему он там оказался? — причитал Лесовик, сразу как-то одряхлев. — Почему отправился к Овечьему роднику? Что ему там нужно было?..

Спас молчал, Генерал тер глаза. Бабка Воскреся подошла к телеге, посмотрела в лицо умершего и сказала:

— Как что? Дак его же мамка, Тихая Жейна, родила на ихней ниве, под грушей. Подошло время помереть, вот он и вернулся, чтоб не отдавать богу душу на чужой земле.

Генерал вздохнул. Лесовик хотел было возразить, но голос его не слушался. Спас кашлянул и перевел пристальный взгляд с лица умершего на его пустой дом. Бабка вытерла губы покойного черным платком и сказала:

— Чего стоите? Лесовик, поди поставь воду. Я обмою его.

Кукурузные поля простирались от Холма до шоссе и от Новых виноградников до Лугов. Раньше между рядами сажали фасоль. Собирали ее в самую жаркую пору — идешь, а над головой шелестят длинные сухие листья, ноги ступают по рыхлой земле, руки нащупывают стручки. Теперь фасоли не было. Но кукурузу следовало убрать. Початки отвезти на кооперативный двор и ссыпать в амбар… А полю конца и края не было. То ли дело раньше: здесь звено, там звено, шутки, смех, кто-то из баб запоет… «Лесовик, и чего вы не обзаведетесь комбайном?» — спрашивали его. «Какой еще комбайн? Наша земля — сам видишь… Для нее лучший комбайн — руки. Поставь здесь звено, там звено, пойдут шутки, смех, кто-то из баб запоет… Глядишь, кукуруза и убрана…» Теперь и звена не было… Двести восемьдесят декаров по эту сторону и сто двадцать по другую — четыреста декаров кукурузы. А человеческие руки? Пара, две пары, три — и все! «Будем убирать, — сказал Лесовик, — срезать серпами и початки бросать в междурядье. После еще раз пройдемся и соберем в кучи». — «Значит, придется проходить дважды, — сказал Спас. — И это называется рентабельность!»

Генерал молча взял серп (в последний раз он работал в поле еще до войны) — сверкнуло кривое лезвие, ладонь плотно обхватила ручку — и только тогда он сказал:

— Что ж, будем срезать. — И улыбнулся.

Когда они начали работу, светало, а сейчас солнце уже клонилось к западу. Позади было двадцать четыре ряда, считай — ничего. Накануне Лесовик привел в порядок машину, чтобы грузить початки, но грузить еще было нечего. Они сошлись возле машины, уселись в ее тени — три седых головушки.

— Вы только посмотрите, — сказал Генерал и протянул вперед руки. — Дрожат!

— А как же, будут дрожать! — отозвался Спас. — Это тебе не командный пункт. Вытащил карту и отдал приказ: один полк сюда, другой туда.

— Это точно, — согласился Генерал.

Он попытался отломить от каравая горбушку, но она кувыркнулась и упала на землю, пройдя мимо рта.

Лесовик накануне вечером приготовил для жнецов еду (курицу с картошкой) и сейчас молча, сосредоточенно раскладывал ее по мискам. Спас попробовал, причмокнул и скривил рот.

— Ну и повар из тебя… — морщась сказал он. — Дай-ка соль!

Похлебку посолили. Курица была старая, одинокая, моталась без дела по двору и дохла со скуки. Однажды попыталась сбежать к Босьо в курятник, но пятеро белых франтих прогнали ее. Петуху так и не удалось ее потоптать. Она вернулась еще более печальная и одинокая и начала ходить по чужим дворам. В последнее время подружилась с кошкой Дачо, истосковавшейся по хозяину. В другое время кошка быстро бы с ней разделалась, но теперь, когда в селе не стало ни души, она снюхалась с курицей. Бродят вдоль оврага и по дворам — одна ищет дружка, другая хозяина, одна — одно, другая — другое, а в сущности обе ищут одно и то же — себе пару, но никого нет, ни животных, ни людей, только бабка Воскреся бредет спозаранок на кладбище или к ночи с него возвращается.