Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Грузовик полз в гору, сзади, в кузове, звякали бутылки. Шофер насвистывал. «Эй, Дышло, погоди! Куда ты?» Он никому не сказался, никого не предупредил… Да никто его исчезновения и не заметил. Когда после обеда стоял он при весах, ему стало худо, в глазах потемнело. Он оперся о столб, пережидая, когда отпустит, а как отпустило, накинул пиджак, натянул кепку и пошел прочь.

Грузовик, не останавливаясь, проскакивал через села. Дышло закрыл глаза, чтоб ничего не видеть. Дома, церковь, школа, щит с надписью, такой же, как при въезде. Зачем смотреть, когда он и так все окрестные села наизусть знает… Потом он вспомнил, как ехал однажды на телеге, запряженной волами, — его послали привезти с виноградника два пустых котла из-под раствора медного купороса. «И сдались им зимой эти пустые котлы…» Вспомнил он и поезд, и спины волов, и холмы, припорошенные легким снежком. Сначала ему померещился поезд, потом появились собаки и люди, они шли за телегой до самого виноградника. Просто можно диву даваться, откуда они взялись, эти собаки!

Его снова прихватило. И Дышло испугался, что может помереть здесь, в этой кабине, посреди дороги. «Только бы добраться!» — в который раз повторил он про себя и вздохнул поглубже. Отпустило. Начал накрапывать дождь. На лобовое стекло упало несколько капель, дворники попрыгали и замерли. В чистом, прозрачном полукруге снова появились холмы и пыльные деревья. Начался спуск через виноградники, еще немного — и откроется его село, будто скажет: «Вот и я!» Шофер выключил мотор, машина сама шла под гору. В ушах Дышла засвистел ветер, а вместе с ним подали голос Старые виноградники и Новые, Орешник с все еще бьющим из-под земли родником. Там влажная тень дышит мать-и-мачехой, и на припек выюркивают синехвостые ящерки. «Дедусь, — спрашивал он еще мальчонкой, — чего это у них хвосты синие?» Вот он тащит к роднику большую баклагу — жнецы ждут его наверху; наевшись соленой рыбы, они изнемогают от жажды. В поле поют бабы, ершистая стерня колет ступни, копны растут одна за другой. Дышлу кажется, что с тех пор прошла тысяча лет, что никогда он не был женат и детей у него не было… А ведь были дочери. Одна умерла от туберкулеза, а другая живет где-то во Фракии. Жена померла рано, была она бабой тихой и смирной, все печенкой маялась. Три года он прослужил в погранвойсках запасником, насмотрелся на чужие лица, чужое небо, наслушался собачьего лая, потом вернулся в село… Тут страница истории перевернулась, и за них взялся Лесовик — двадцать лет тому будет… Алишко, пес его, выскочил вдруг на дорогу, все с тем же белым пятном на морде. «Дай сюда пистолет, Лесовик, раз суждено ему помереть, я сам его жизни лишу!»

Лесовик смотрел ему прямо в глаза. В опущенной руке его дымился «вальтер»…

Еще мгновение, и он схватил бы пистолет, поднял и выстрелил в упор, прямо в лоб Лесовика. Тот свалился бы в яму, туда, где уже лежали убитые собаки, а люди бросились бы врассыпную. Сам он так и стоял бы с оружием в руках. Пес скулил бы, кидался к нему, лизал руки. «Ты помнишь, Алишко, нашу грушу, вон там, на ниве, у Овечьего родника?..»

Спас, Дачо, Иларион и дед Стефан ждали, держа поводки. А Алишко кидался к нему и скулил. Лесовик протянул пистолет.

Дышло выстрелил, и пес опрокинулся навзничь. Он спихнул его в яму, к другим.

— Здесь давай… — сказал Дышло.

— Чего тебе? — спросил шофер.

— Останови, я сойду.

Шофер притормозил, довольный, что наконец-то избавится от мрачного пассажира. Ни денег с него не взял, не посмотрел, в какую сторону тот пойдет, рванул с места. «Не знаешь, кто он, откуда и чего от него ждать». Звякнули в кузове бутылки с лимонадом, и в полях снова стало тихо. Дышло постоял, овеваемый ветерком. Ветер веял со Старых виноградников и был сладкий. Сладостно было когда-то подставлять лицо его ласкам — когда шел окапывать лозы, опрыскивать, собирать виноград…

— Ненавидишь ты эту землю, — сказал ему как-то Лесовик.

— Ошибаешься, — ответил он тогда.

…Дышло остановил телегу. Оконца светились низко, у самой земли. «Завесил окна мешковиной и прижал ее с боков кусками мыла, чтоб было не видать», — подумал Дышло. Лошади фыркали — им не терпелось поскорее попасть в стойло. В последнее время оконца светились часто: с тех пор как умерла Мария, Лесовик пил в одиночку и сам с собой разговаривал. Дышло въехал во двор, лошади прядали ушами, влажно пофыркивали. «Эй, Лесовик, чьи это лошади? Узнаешь?» Ворота за спиной захлопнулись, колеса покатились по мягкой траве — они часто когда-то катили по этому двору… Вдвоем они спустились в погреб. Лесовик подошел к бочке, подставил кружку, кран скрипнул. Они смотрели друг другу в глава. Тяжелыми были их взгляды. «Значит, пьешь?» — спросил Дышло. Кнут плясал, вокруг обмоток. Казалось бы, Дышло мог позлорадствовать, но ни злорадства, ни удовольствия ее было. И снова заговорили все о том же: как мог Лесовик дать ему тогда пистолет? «Знаешь, кого я хотел убить? Тебя!» — сказал Дышло. «Так чего не убил? — заорал Лесовик. — Чего?» Дышло не ответил. «Зачем ты его дал? — спросил он. — Неужто не страшно было?» — «Не хотел сдаваться!» — отрезал Лесовик… «А чего ж теперь сдался?» — крикнул. Дышло и в бешенстве выскочил наружу.