Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Говорят, человек умирает только один раз! Куда там, Дышло помирал несчетное количество раз: и когда вспахивали межи, и когда он собственными руками застрелил Алишко, и когда выкорчевывали грушу у Овечьего родника… Люди умирали на ночь, чтобы выспаться, а он умирал с наступлением утра, когда другие, выпутавшись из ночного короткого небытия своих жарких снов, воскресали для жизни. Шел на работу. Посмотришь — такой же, как все, даже живее, а на самом деле — мертвец. Пусть Спас утверждает, будто смерть прежде всего наступает в мозгу. Как бы не так! Вот здесь она начинается. Туточки! Где сейчас стянуло железным обручем. Треснет грудь, расколется сердце — и ты труп. Нечего больше от тебя ждать.

Дышло наклонился над родником, в прозрачной студеной воде возникло его отражение. Водомерки чиркали по щекам, прорезали морщины, заплывали в открытые глаза; а внизу были камешки, гладенькие, серенькие. Небо свалилось на дно, и сам Дышло висел в нем — серый, обросший, лицо худое, брови в пыли, глаза ввалились. Он горько усмехнулся своему отражению и отстранился. Это прозвище было у него такое: Дышло, а на самом-то деле звали его Иваном. Ну что ж, дышла делают из самого крепкого дерева.

…Вот он ткнул стрекалом в спины волов, и они ступили в борозду, тяжело и неспешно. Хрястнула земля, вспоротая лемехом, стерня шипела и лопалась. Отваливались вывороченные серо-коричневые пласты. Камень попадется — Дышло остановит волов, обматерит его и зашвырнет на соседскую ниву. Сосед в свою очередь остановит волов, поднимет камень и зашвырнет на ниву Дышла. Потом оба, бросив работу, кинутся на межу и вцепятся друг другу в глотки — за то, что кто-то из них якобы отпахал четверть метра чужой земли… «Ну и дурачье же мы были! — покачал головой Дышло. — Вот она, землица, — бери не хочу! Некому вспахать, выполоть, собрать кукурузу и подсолнечник. Все теперь нос от нее воротят. Завтра явятся Ликоманов с Лесовиком, примутся мерить и голову ломать, на что бы ее употребить — такую на сегодняшний день нерентабельную».

Его снова скрутила сердечная боль, в виски дробно застучали молоточки. «Постой, погоди чуток!» Дышло поднялся с земли и двинулся по тропке, взвалив на спину и дом, и крестцы, и плуг, и воловью упряжку. (Он едва тащился, ноги его подгибались!) И тогда он принялся их сбрасывать, захотелось освободиться, остаться одному — об этом он мечтал всю жизнь, а они снова садились на него верхом, не желая расставаться.

Да, человек единожды рождается и единожды умирает! Ноги сами выбрали дорогу, сами перешли вброд высохшую речку, а глаза указывали: где купался мальчонкой, где ловил у берега усачей, где ставил приманку из жмыха. Он вышел в луга, пахнуло выгоревшей нескошенной люцерной. Захотелось побежать домой, схватить косу и, размахивая ею, зашагать от одного края луга к другому… И вот он принялся косить — косить каждым своим шагом. Небо давило облаками, по спине ручьями тек пот, во рту горчило. Дышло выкосил весь луг, ноги вынесли его на пригорок: перед ним открылся нивяной простор Овечьего родника — аж до самых холмов.

Он перевел дух, боль маленько отпустила, глубоко в грудь вливался родимый воздух. Громадное кооперативное поле было убрано, жнивье волнистым укосом сбегало вниз по оврагу, и Дышло двинулся вперед, стараясь распознать то место, где когда-то была его нива. Повернул влево, здесь было большое поле Курдовских; нет, не Курдовских, а деда Неделчо; свернул и побежал вправо — стерня хрустела под ногами. Где-то рядом с шумом снялась стая ворон, он услыхал хлопанье крыльев, короткий, отрывистый грай и поднял голову к небу. «О господи, где же моя нива! Что-то места не признаю…» Там, в Рисене, стоя у транспортерной ленты, в облаке пыли, он мыслями уже вернулся на свою ниву, уже нашел ее, а здесь вот никак не может. Он опять вернулся в Рисен, опять встал на развилке, опять махнул шоферу, чтоб тот остановился, опять молчал в кабине — думал о ниве и о том, как бы успеть добраться…

…Он метался по сжатому полю то туда, то сюда — наконец-то он остался совсем, совсем один. И воронья стая улетела, и солдаты ушли, и матери его, Жейны, не было на свете, не могла она ему подсказать, где же их нива. Дышло вспомнил мать — маленькую, круглолицую, с кроткими, голубыми, как у него, глазами, легкой походкой и едва слышным голосом. Ее прозвали Тихой Жейной…

А груша? Куда девалась груша?!

Дышло закружился на одном месте, и облака закружились. Дальние кусты и деревья сбежались со всех сторон и обступили его. Он хотел было вырваться, пригнулся к земле, сделал два шага, будто искал чей-то след… увидел свою тень и ткнулся в нее… Перевернувшись на спину, он понял, что больше ему не встать, и поискал глазами ветви груши. Вспомнил, как приходил сюда с Алишко, — он тогда уже знал, что отведет его к Лесовику, а тот собаку застрелит. Груша и тогда была здесь, она накрепко вросла корнями в его сердце. Его вдруг обуял страх: что, если он не нашел места и теперь умрет где-то посреди убранного кооперативного поля? И только вороны разыщут его, чтоб выклевать глаза… Он зажмурился, повторяя: «Только не глаза, только не глаза!..» Пот ручьем побежал по спине, словно все это время он косил люцерну и только сейчас отшвырнул косу, — он видел, люцерна рядами лежала у него под ногами.