Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Накануне вечером, когда уже решено было убирать кукурузу, Лесовик узрел во дворе эту самую свою курицу. Она только что вернулась домой, и на этот раз не найдя того, что искала.

Кошка забралась на свой забор, а курица чуть не открутила себе напрочь голову, стараясь сферическим оком увидеть хозяина. Она-таки его увидела — круглым, как колесо, — но не угадала его намеренья. И когда Лесовик протянул к ней руку, не отпрянула; вскоре она уже дергала шеей, разбрызгивая темную густую кровь, — искала свою отрезанную голову. Лесовик ошпарил и ощипал ее. Ну и синей же была эта курица! Всю ночь она варилась, выпустила жир, но так и осталась жесткой. Лесовик снял жир ложкой — он видел, как это делала его жена Мария, когда варила куриную похлебку. Положив лук и картошку, он вышел во двор. Кошка сидела на заборе и облизывалась — она только что лакомилась потрохами своей подружки. Лесовик походил взад-вперед, вернулся в горницу, сел на кровать и снял со стены список. Последнее время ему приходилось часто вычеркивать фамилии, и потому он решил его переписать. Новый список он повесил на стену, вставил кнопку в старую дырочку, надавил пальцем. Список гласил:

1. Бабка Воскреся.

2. Генерал.

3. Спас.

4. Я.

Он лег, не раздеваясь, под новым списком и заснул. Когда проснулся, похлебка уже начала пригорать.

— Да, плохой из меня повар, — согласился он. — Впервые в жизни пришлось варить похлебку.

— Оно и видно, — согласился Спас. — Всякое дело требует уменья.

— Бог с ним, — вмешался Генерал. — Подумаешь, пригорела! Соли мало! Переживем. Вот руки у меня трясутся — это плохо.

Он снова попытался воспользоваться своими руками, но ложка вместо рта ткнулась ему в правое ухо. Генерал поднял миску и стал пить, прижимая край к подбородку. Спас быстренько управился со своей порцией и попросил еще. Лесовик дал добавку и налил себе, но есть ему не хотелось. Перед ним простиралось кукурузное поле — целых четыреста декаров. «И как мы уберем эту кукурузу, как осилим? — спрашивал он себя. — Всего три пары рук, темпы — никуда, да и Генерал, видно, скоро выйдет из строя — отвык человек. Одно дело — стучать на пишущей машинке, другое — работать серпом». Генерал уловил направление его мыслей и сказал:

— Одно дело — стучать на пишущей машинке, другое — работать серпом. Я, случается, за день могу настукать тридцать страниц.

— Генерал, — сказал Спас с набитым ртом, — я бы на твоем месте бросил писать.

— Почему?

— Да потому, что этому твоему писательству конца не видно. — Он старательно обсосал куриное крыло и бросил кости в сторонку. — Сколько же всего страниц ты настукал?

— Что-то около пяти тысяч двухсот… с хвостиком.

— Вот видишь! Пять тысяч двести с хвостиком, а конца не видно. Виден конец-то?

— Нет, не виден.

— Я бы на твоем месте, — продолжал Спас, сунув руку в кастрюлю и вытащив второе крыло, — вместо этого написал бы десять романов по пятьсот страниц!

— Я романов не пишу, — сконфузился Генерал. — Это совсем другой жанр.

— Что значит другой?..

— Слушай, Спас, не приставай к человеку, — вмешался Лесовик. — Мы здесь из сил выбиваемся, а он — романы!

— А чего зря выбиваться? Давай отдохнем, Лесовик, — сказал Спас. — Кому нужна эта кукуруза?

— Как кому? Народу!

Спас засмеялся:

— Народу? Народ только и думает, как там Лесовик, уберет или не уберет это поле… Пропадет наш народ без этой паршивой кукурузы.

— Ты снова за старое! — разозлился Лесовик.

— Да перестаньте вы ругаться, — сказал Генерал. — Все дело в том, что мы сейчас убираем кукурузу и у меня с непривычки руки дрожат, а потом я сяду за машинку и должен буду подробно описать, как мы ее убирали, как сидели в тени и ели эту самую подгоревшую похлебку…

Генерал уже видел себя за пишущей машинкой. Вот они снова сели и принялись доедать похлебку. Генерал улавливал звуки, слышные ему одному. Улавливал бродивший рядом ропот и стон… и решимость была тут же, — ведь они вышли втроем убирать всенародный урожай! — «решимость не сдаваться», как утверждал Лесовик. Пишущая машинка запела, строчки побежали с легкостью, руки Генерала перестали дрожать, словно он играл на рояле — извлекал музыку, ударяя по клавишам. «У каждого из нас — своя музыка, своя мелодия, — решил Генерал. — Какой бы грубой ни была душа у Спаса, а у нее тоже своя музыка. Он сам, может, об этом не знает, может, никогда ее и не слышал, но она все равно существует. А может, и слышал. Как знать? Не так-то легко понять человека. Кто, например, может понять Дышло? Что за музыка всю жизнь звучала для него с ветвей старой груши у Овечьего родника, ведь он слушал ее и в тот день, когда его нашли лежащим на жнивье с открытыми глазами, вперенными в небо?» Тогда Генерал попытался описать его жизнь — целых пятьдесят восемь страниц ему посвятил! Но ничего особенного из этого не получилось. Спас говорит, что написал бы десять романов по пятьсот страниц. Не десять, а тысячу романов можно написать о каждом человеке, и все будет мало… Генерал увлекся, мысли его полетели и в будущее и в прошлое — в бытие человеческое, бытие слова и бытие мира, облетели поля сражений, покружили над мирными вечерами… Они летали до тех пор, пока в нос ему не ударил запах автомобильных шин, а в ушах не прозвенел голос Лесовика: