Наталья Нестерова - Дом учителя [litres]

Анна Аркадьевна не видела Мишу и Игоря лет десять. Или больше? Они выросли, окончили институты, Игорь женился. Но в памяти Анны Аркадьевны остались девятилетним и тринадцатилетним мальчиками, неистово обожавшими свою маму. Их любовь к Вале не выражалась словами, но сквозила в каждом взгляде, в чрезмерной радости в ответ на ее внимание, в потребности мчаться и что-то делать для нее. Эта любовь сильно отдавала тоской сироток из детдома. Впрочем, до подросткового возраста дети любят всякую маму: пропойцу, гулящую, ту, что не кормит, бьет, заставляет воровать или побираться. Моя мама – это как солнце, вне критики. Уникальное и единственное, оно светит для меня, согревает, без него темно и страшно. Потом критика появляется, правильнее даже сказать – вырастает, как вырастает сам ребенок, его тело и, главное, мозг. Шестнадцатилетний выпускник детдома, отыскавший бросившую его мать, увидит не сказочную фею своих фантазий, а эгоистичную подлую бабу.

Случилось ли подобное вырастание у Игоря и Миши, Анна Аркадьевна не знала. Но была абсолютно уверена в способности Вали держать на поводке тех, кто ей требовался. Фиаско, вроде того, что с Ильей Ильичем, случались редко. Валя любила чистоту, и ее в доме всегда был порядок, который поддерживали муж и сыновья. Они вытирали пыль, подметали и мыли полы, зимой выносили ковры на улицу и чистили снегом. Мытье посуды – это уж вообще не царское, не Валино дело. Готовили еду, Валя – изредка, особенное блюдо, как поощрение, как награда.

Уже в Москве, разговаривая со спиной Анны Аркадьевны, мывшей посуду после ужина, Валя спросила:

– Чего ты горбатишься? Лёня или Любаня разве не могут тарелки и кастрюли вымыть?

– Пусть лишнюю книжку прочитают.

– А ты не любишь читать? Обожаешь в помоях полоскаться?

Отца, Андрея Казанцева, мальчики тоже любили, но умеренно, с оговорками. Статный красавец, он был все-таки отсветом мамы, терялся в ее блеске. Андрей Казанцев вырос на улице и считал, что настоящих мужиков воспитает только улица. Плюс приобщение к мужским занятиям и утехам: рыбалка, футбол, починка радиоприемника, ремонт сарая. Андрей Казанцев при первом знакомстве очаровывал: душа компании, песни под гитару, анекдоты, каламбуры, тосты, комплименты женщинам. Потом выяснялось, что репертуар неизменен. Те же песни, анекдоты, тосты, комплименты. Илья Ильич говорил про него хороший мужик, но травоядный . Имел в виду, что не вегетарианец, конечно, а скучный, все жует и жует одно и то же сено.

Когда Анна Аркадьевна узнала, что Андрей в приступах ревности бьет жену, ужаснулась, в паническом затмении бросилась к мужу. Заикаясь, донесла до него страшную правду. В ответ Илья Ильич брезгливо пожал плечами и сказал, что вмешиваться в семейные дела – последнее дело.

– Как ты можешь так говорить! – поразилась его черствости Анна Аркадьевна. – Он! Ее! Бьет!

– Ну и что? – услышала она в ответ. – У нас была соседка тетя Муся. Муж, когда напивался, ее колотил. Тетя Муся пряталась в нашей квартире под моей кроватью. Всю ночь, бывало, не вылезала. Я сплю, она подо мной задыхается от рыданий. Дядя Вова погиб в шахте. На похоронах тетя Муся так вцепилась в гроб, что его опрокинула, вцепилась в покойника, еле оттащили. Она очень любила мужа.

– Илья! Ты сам себя слышишь? Что ты несешь?

– А что ты от меня хочешь услышать?

– Не про тетю Мусю! Вы, друзья и однополчане, можете поговорить с Андреем. В конце концов, есть суд офицерской чести.

– Не хватает одной маленькой детали. Валя должна обратиться за помощью.

– Удобная позиция. Подлая! Если человек тонет и не может крикнуть: «Помогите!» – то его и спасать не обязательно?

Илья Ильич закипал, но и Анна Аркадьевна не желала примириться с его черствостью.

– Валя абсолютно не похожа на несчастную женщину, – медленно, с паузами говорил Илья Ильич. Он всегда так говорил, когда злился. – Я еще раз тебе повторяю! Нельзя вмешиваться в чужие семейные дела! Если бы кто-то посмел с советами и рекомендациями лезть в мою семью, он бы долго бежал полем и лесом.

– Надо ли это понимать так, что меня ждут ночевки под соседскими кроватями?

– Дура!

Муж вышел, ударив с размаху по кухонной табуретке, она подломилась и завались на бок.

Дур и производных: дурашка, дурачина, дурында, дурачелла – у Ильи Ильича было множество. На какое-нибудь кокетливо-притворно-обиженное замечание Анны Аркадьевны, вроде того, что он слишком часто делает перевязки фурункула в медчасти у сестрички Светы, известной своей легкодоступностью, Илья Ильич мог с польщенной гримасой протянуть: Ду-у-ура !