Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Ион помогал невестке колоть дрова, жать, потом обмолотил и смолол ей пшеницу, привез дров из лесу, но все это время он старался по возможности избегать Руксандры. Если же приходилось работать вместе с ней, то он не поднимал глаз, чтобы не взглянуть ей в лицо, и в разговоре с нею лишь один-единственный раз дрогнул его голос, — когда, уходя на войну, с ранцем за спиной, он прощался с Руксандрой:

— Будь здорова, невестушка, и не горюй: кончится и эта война, когда-нибудь да кончится… и вернется Михай… и…

Его слова перешли в какое-то невнятное бормотанье. Солдат Ион Хуцуля повернулся на каблуках и ушел, унося с собой в дым траншей печальный плачущий образ, который постепенно стирался, растерзанный осколками снарядов, залепленный землей и кровью. Много времени спустя Ион услышал кое-что о брате, и образ невестки снова ожил в его душе. Солдат Октав Белчуг, из 11-го пехотного полка, рассказал Иону, что Михай был «ранен в ладонь» («Почему как раз в ладонь?» — спрашивал себя тогда Ион), что его «списали доктора» и он возвратился домой. «Значит, у него все хорошо, — думал Ион. — Эх, если бы и мне так посчастливилось, — задела бы и меня пуля, и был бы я спасен…»

Но немногим выпадает счастье получить пулю в ладонь, избавиться от фронта и вернуться домой, к жене.

Иона Хуцулю постигла другая судьба. Он оставался на фронте, дошел до самого Сталинграда и там так обморозился, что шапка уже не налезала на распухшие уши. Он уже совсем замерзал и был близок к смерти, когда ему посчастливилось попасть в плен. Потом его увезли куда-то к Уралу. Работал в МТС и колхозе «Ленинский путь», где, между прочим, научился кузнечному ремеслу. На родину он возвратился осенью 1944 года, с дивизией имени «Тудора Владимиреску» [9] Первая румынская добровольческая дивизия, сформированная на территории СССР в период Великой Отечественной войны Советского Союза и боровшаяся вместе с Советской Армией за независимость Румынии против гитлеровской Германии. , но домой, в Выртоапеле, он приехал значительно позже, лишь после того как выпустил в фашистов несколько ящиков патронов в горах Татра и получил на память об этом пулю в голень правой ноги.

Этот день навсегда врезался ему в память.

Он поспешно сошел с поезда и, вскинув на плечо потрепанный ранец, смешался с толпой. Ему казалось, что все люди сочувствуют ему и улыбаются дружески и ободряюще: «Добро пожаловать, солдат!» Он был как больной, который поднялся на ноги, пролежав много лет в постели в холодной и темной комнате, или как заключенный, выпущенный на свободу.

Его ослеплял резкий солнечный свет, лившийся с синего бездонного неба, отбрасываемый плитами мостовой, по которой Ион шагал неуверенно, словно выздоравливающий. Ярко сверкали витрины, за которыми виднелись лемехи, лопаты и косы. Как непохоже было их сверкание на тусклый блеск штыков и смертоносного оружия!

Кирпичные и цементные стены тоже отражали солнечные лучи. И глаза и сердце его были переполнены светом. Сутолока на улицах, человеческие голоса, улыбки женщин, одетых в цветастые блузки и юбки, из-под которых выглядывали голые полные ноги, — все его опьяняло, ошеломляло, горячило кровь. «Наконец я дома, дома!» — хотелось ему кричать. Для его ушей, свыкшихся с канонадой, треском винтовочной и пулеметной стрельбы, шум города был чем-то неестественным и казался далеким и слабым, напоминая затишье на фронте между двумя атаками.

Ион не заметил, как дошел до городской заставы, как прошел мост через реку Жижия, миновал место, где несколько лет назад он испытал непередаваемое волнение, когда обнял горячие плечи невестки. Сам того не сознавая, он свернул у мельницы Кусина и вышел из тени ивняка, росшего у кирпичного завода, в поле.

Он опомнился только в поле, когда сердце его болезненно сжалось от переполнившей его радости. Остановившись и твердо упершись ногами в могучую, чудесную, похожую на огромное тело землю, Ион охватил одним взглядом все: почти созревшую пшеницу, тарелки подсолнухов, темно-голубые клевера, ячменные поля, беловатые поля ржи, квадраты зеленой кукурузы, холмы, покрытые полями пшеницы, клевера и серебристой конопли. Потом он двинулся дальше. И снова остановился. И опять тронулся, увлекаемый вперед дорогой, словно притягиваемый селом, которое угадывалось в долине за холмом и, казалось, было остановлено там одетым в праздничный наряд полем, из которого черпало оно здоровье, жизнь, покой.

Когда Ион перешел через холм и миновал рощицу у Стынкэ, ноги, помимо его воли, понеслись быстрее и быстрее. Так велико было его нетерпение, что ему хотелось пуститься бегом. Но ведь село уже совсем близко. Пройти мимо колодца Михэйлеску, потом под тополем в конце улицы, затем повернуть в поле возле дома Молдовану… и готово. Издалека уже виднеется гнездо аистов над их домом. А вот и старый аист! Он, бедняга, встал на одну ногу и, закинув голову, щелкает длинным желтоватым клювом в знак приветствия. Еще немного… Всего несколько шагов… Вот и сплетенные из прутьев ворота! И они, бедные, состарились! Накренились на сторону, но все же стоят на своем месте, на тех же петлях, что сделаны его руками, и словно подают ему знак: «Давай быстрее, быстрей!.. С каких пор мы ждем тебя!» Ион медленно и осторожно открывает их и, улыбаясь аисту на крыше, входит во двор. На мгновение он задерживается на месте, чтобы его почуял Тэркуш, выскочил из будки и, виляя хвостом от радости, подскочил к его ногам. Но собака не появляется, а у Иона больше нет сил ждать. Сердце так и бьется у него в груди, вот-вот выскочит наружу. Голос Иона звучит громко и молодо: