Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Ну и чего же ты хочешь, Ионикэ? Разве у нас может быть все так, как там, в России… Брось, какое нам дело до них… А у нас что можно сделать? Барин есть барин, он силен, у него и войска. Помещику стоит сказать лишь слово господину полковнику Фолибоге — префекту, и увидишь, что за суматоха поднимется… Придут солдаты и искромсают нас. Будет то же, что и в тысяча девятьсот седьмом году [10] В феврале 1907 года в Румынии вспыхнуло крупное крестьянское восстание, жестоко подавленное правительством. , когда убили дедушку. Разве ты забыл, что рассказывала матушка?

— Нет, не забыл, но теперь другие времена. Теперь не то, что было когда-то. Или ты думаешь, мы зря сражались с оружием в руках?

— Не знаю. Посмотрим… Не вмешиваюсь я в эти дела. Плохо ли, хорошо ли, у меня своя землица, что мне до других? Своя рубашка ближе к телу… Пусть поработают и другие… как мне пришлось трудиться и копить грош за грошом. Силой ни у кого не возьмешь землю, Ионикэ… а у бояр и подавно. Думаешь, теперь можно безнаказанно грабить? Оставь, уж я знаю… Не все так, как ты расписываешь… И там, в Бухаресте, коммунисты не больно твердо стоят на ногах… Маниу не даст… да и Брэтиану… [11] Лидеры буржуазных реакционных партий. А у них за спиной стоит Америка, человече, Англия, Франция… Так-то брат… Ну, а ты — другое дело. Даже если ты и пошел по ложному пути, что тебе? Если и сломаешь себе шею, то у тебя ни детей, ни жены, некому по тебе плакать. Делай что захочешь. Ты свободен, как птица небесная.

— Гм! Неплохо все у тебя получается, Михай, ничего не скажешь. В самом деле, у меня нет никого. Только то, что я хочу сделать, я делаю не для себя…

— Так говорят и Георге Булига, и Илие Параскан, и многие другие в селе. Организовали уже и местную комиссию, но покамест, как я вижу, они ни с места… Делят имение только на словах. Но слова — что ветер. И тысяча слов не принесет ни клочка земли. Какие-то дурачки… Вбили себе в головы всякую дурь, а ничего путного, не делают.

— Твои разговоры мне не очень нравятся, Михай.

— Что же делать? И твои мне тоже не по душе.

— Как говорится, мы стали говорить на разных языках?

— Мы говорим не на разных языках, но ты, как я вижу, испортил свой язык, пока жил там, в России. И переменился ты, Ионикэ.

— Как это я переменился?

— Переменился. Злой стал.

— Таак! Да, стал… Ну и что же?

— Не сердись, незачем сердиться. Какая будет польза от того, что мы поссоримся? Мы братья, и не годится, чтобы братья жили не в ладу. Мы никогда в жизни не ругались, так почему станем ругаться теперь? Делай что хочешь, это тебя касается… А меня оставь там, где я есть…

— Ладно. Приглашай человека к столу, но не пичкай его насильно…

Михай не сказал больше ничего, поднялся, чтобы уйти, но как раз в этот момент открылась дверь, и вошли Георге Булига с сыновьями, одному из которых было лет пятнадцать, а другому шестнадцать — семнадцать, Илие Параскан, медленно волочивший деревянную ногу, и сосед, Алеку Лазу, с женой. Вошли, поздоровались, но не сняли шляпы и продолжали нерешительно стоять у дверей. Один только Георге Булига, который был самым старшим из всех, поздоровался с Ионом и с Михаем за руку, быстро, по-военному, повернулся и сел на край лавки, под иконы, положив руки на колени. В комнате стало тихо. Ион заметил смущение людей, и ему стало неловко, он поднялся, поздоровался с каждым за руку и пригласил всех сесть. Гости сели только после повторного приглашения. Шмыгая носом, Илие Параскан опустился на стул под полкой с горшками, не сводя глаз с Иона, словно стараясь понять, не сердится ли тот, что он сел именно здесь, и наконец свободно вытянул деревянную ногу; сыновья сели возле отца, а Алеку Лазу — на другом конце лавки. Только женщина осталась стоять, но на нее никто не обратил внимания. Лишь когда после продолжительного молчания Лазу сказал: «Достань-ка бутылочку, жена», — все повернули к ней головы, и при виде бутылки все лица просветлели.

— Из свеклы, но двойной перегонки, — пояснил Лазу, протягивая бутылку Иону.

Ион отхлебнул добрый глоток, так что булькнуло в горле, и прищелкнул языком:

— Крепкая!

Бутылка пошла по кругу. Когда подошла очередь Алеку Лазу, он, усевшись поудобнее на лавке, отхлебнул глоток, отставил бутылку и внимательно посмотрел на Иона, словно читая что-то у него на лице, потом глотнул еще разок и сказал:

— Так, говоришь? Значит, вернулся?

— Вернулся, — ответил Ион и улыбнулся.

Некоторое время никто не произносил ни слова. Ион глядел на них и улыбался, и они улыбаясь смотрели на Иона. Наконец Алеку Лазу о чем-то вспомнил, недовольно задвигался на лавке, повернулся к жене, которая стояла, опираясь о дверной косяк, и, сверкнув повелительным взглядом, промолвил: