Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

После обеда Адина хорошенько укуталась, легла и, хотя страшно нервничала, проспала до пяти часов вечера.

Туту и Нина играли на ковре новым поездом, недавно полученным в подарок от доктора Берческу. Ирина не могла наглядеться на длинные черные локоны Нины, на ее потешный, круглый, как пуговка, носик, на круглое, как блюдце, золотистое, словно бархатное, личико, покрытое нежным пушком. Она смотрела на дочку, и ее сердце наполнялось радостью и гордостью. Ей принадлежала эта девочка, чудесная, как плод, как цветок, девочка, мимо которой на прогулке никто не мог равнодушно пройти: каждый прохожий останавливается погладить ее, приласкать. Нина чем-то напоминала Санду, но была значительно нежнее, красивее, ярче, чем Санду в детстве, если судить по фотографиям.

Туту был похож на нее, или, скорее, на свою бабушку, на Адину. Такие же огромные голубые глаза, те же рыжеватые волосы, тот же орлиный нос, четко очерченный уже теперь, в пятилетнем возрасте. В отличие от Нины, словно сотканной из нежности и изящества, Туту ребенок исключительно импульсивный, озорной, волевой и отчаянный скандалист. Он энергично добивался всего, что хотел, но действовал не ласками и не подлизывался, как Нина, а логически доказывал, что полюбившаяся вещь ему необходима, и упрямо настаивал до тех пор, пока не одерживал победу.

Ирине хотелось, чтобы дети радовались всему, чего так не доставало ей в детстве: теплой родительской ласке, возможности говорить свободно, иметь собственное мнение и вкусы. Если она когда-нибудь ссорилась с Санду, то лишь из-за воспитания детей. Он считал, что их необходимо воспитывать строже. В своей безрассудной любви к детям Ирина доходила до того, что не могла спокойно смотреть на их слезы, даже когда ребята были виноваты и Санду выговаривал им вполне справедливо за какой-нибудь тяжелый проступок, который нельзя было оставить безнаказанным, когда слезы их были вызваны просто капризами, нервами или злым упрямством. Когда Ирина видела их слезы, то сразу вспоминала свое детство: как она рыдает, спрятавшись в укромном уголке родительского дома, подавленная обидой, испытывая горечь из-за сердитой выволочки, звонкой пощечины или иронического, едкого замечания. Она вспоминала, какой одинокой и несчастной чувствовала себя в те часы, когда папа находился у себя в конторе и ей некому было пожаловаться, — гувернантка была занята — подшивала оборку или кружево к маминому вечернему платью, а мама, — как будто это не она только что вопила и топала ногами, — спокойно массировала лицо перед зеркалом, хладнокровно делала себе маникюр или причесывалась.

Ирина вспоминает, как ее наказывали, не разрешая выходить из комнаты или, наоборот, входить в дом, за то, что она забыла вытереть ноги и запачкала ковер. Ее оставляли до самой ночи в саду, и только отец осторожно прокрадывался в уголок, где она пряталась тихо, как мышка, и, не глядя ей в глаза, неуверенно шептал ей фальшивым голосом: «Ты, Иринел, будь в другой раз послушной. Ты же знаешь, что мама у нас нервная, но она тебя наказывает для твоей же пользы. Не плачь, доченька, перестань!» Папа целовал ее, торопливо засовывал в карман передничка несколько конфеток или фиг и тайком, испуганно убегал.

А переднички, в которые ее всегда наряжали в детстве, да и в юности, скромные до убогости платья, грубые чулки, широкие бесформенные туфли, в которых она ходила до самой свадьбы! Как она мечтала тогда о материнских нарядах и драгоценностях, о ее прогулках! Как завидовала величавым и непринужденным манерам матери, ходившей с видом человека, который знает, что все по праву принадлежит ему. А между тем Ирина боялась открыть рот, произнести хоть одно громкое слово, — так часто ее одергивала мать: «Ирина! Мы не в лесу!», «Ирина, ребенок должен вести себя скромно!» Таким скромным ребенком она и осталась до девятнадцати лет, когда вышла замуж. Несомненно, она и до сих пор ходила бы в старых девах со всеми ее передничками, косичками, «скромностью», с ее страхом перед людьми, с которыми она редко встречалась, если бы жизнь не изменилась до неузнаваемости: отец торопливо и предусмотрительно вышел на пенсию, Санду заявился к ним в дом покупать папину шубу, а мама, напуганная событиями, неожиданно отнеслась к замужеству Ирины равнодушно. Отец, с ужасом ожидавший всяческих неприятностей, обрадовался, что сможет обеспечить счастье дочери, выдав ее за человека с положением, по молодости лет не успевшего совершить ничего предосудительного до 23 августа [16] 23 августа 1944 года — день освобождения Румынии от фашизма. . А мама, быть может, даже обрадовалась, что уменьшатся хозяйственные расходы. Она отнеслась к этому браку с полным безразличием, разрешила папе поступать, как он находит нужным, но решительно отказалась наделить Ирину хоть каким-нибудь приданым: перевести на ее имя дом, что рядом с почтой, поделиться с ней запасами одежды, отрезами шерсти, кусками кожи, домашними вещами. Ирина получила всего несколько ковров, диван, на котором спала дома, и старый сервантик, давно выставленный на чердак. «Если он ее любит, пусть берет и так, — заявила Адина. — Весьма вероятно, что этот тип зарится на наше состояние и потому просит ее руки. Пусть сперва докажет, что он не действует из низменных, материальных побуждений. Поживем — увидим, тогда и решим».