Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

На фоне чистого голубого неба вагонетка и человек, повисший на тросе, представляли собой два черных пятна. Второе пятно — человек — стало медленно передвигаться в сторону холма. Каждое движение стоило ему большого труда. Как только он отнимал руку от троса, тело начинало дергаться, угрожая сорваться, и он сразу хватался за канат обеими руками. При этом он все время сучил ногами, будто это могло помочь ему двигаться вперед.

Вскоре учитель увидел, что человек, повисший на тросе, теряет силы. Движения его рук замедлялись и напоминали теперь движения смертельно усталого пловца. При этом он удалился от вагонетки всего лишь на каких-нибудь десять метров; паузы, во время которых человек висел на тросе совершенно неподвижно, не делая никаких попыток продолжать свой путь, все удлинялись. Учитель понял, что близится роковая развязка. Человек висел теперь неподвижно над пропастью, только ноги его все еще дергались, как в агонии. Учитель почувствовал, что сердце у него готово вырваться из груди, голова раскалывается от прилившей крови… Потом наступила развязка.

Какая-то птица пролетела столь близко от троса, что человек, наверное, видел ее и, возможно, успел подумать: «О, если б у меня были крылья!» Но это была уже последняя его мысль, потому что в то же мгновение он рухнул в пропасть. Падая, он со свистом рассекал воздух. Это падение пронзило болью учителя из Аниноасы.

Когда путники, выехавшие из Петрошани, одолели подъем, они увидели в долине Дылжи какие-то черные точки на снегу — это были люди, пришедшие из Петрилы напрямик к месту происшествия, они захватили с собой носилки.

Человек, сорвавшийся в пропасть, упал именно там, где накануне произошла баталия с волками. Падая, он, как тяжелый камень, раскидал вокруг себя снег. Его останки, покрытые кровью и угольной пылью, успели замерзнуть. Только лицо погибшего осталось почти целым и чистым, оно было обращено к небу, стеклянные замерзшие глаза глядели на вершину горы, с которой он сорвался. Борьба с роком закончилась. Котловины, через которые он плыл в вагонетке, воображая себя героем, вонзающим стрелы в горло драконов, казалось, отомстили ему страшной местью. Он рухнул в самую глубокую из них и разбился насмерть.

Вагонетка, из которой он пытался выбраться, все еще висела над пропастью, похожая на странную черную птицу. По обе стороны пропасти неподвижно стояли железные опоры дороги. Все, что видели глаза, было совершенно равнодушно к тому, что здесь произошло. Люди, прибывшие из Петрилы, молча взялись за лопаты и стали очищать снег вокруг страшного неподвижного сугроба, который еще совсем недавно был человеком.

Останки погибшего пронесли через его родной поселок в середине дня. Жители, стоявшие на улице или у окон, провожали процессию печальными взглядами. Якоба Онисие знали все, и его трагическая гибель в первый день рождества наполнила сердца глубокой печалью.

На кухне, через которую нужно было пройти, чтобы внести останки погибшего в дом, стояли плачущие дети Якоба Онисие и его жена, в отчаянии рвущая на себе волосы. Соседи, ожидавшие здесь прибытия процессии, молча поклонились носилкам, кое-кто перекрестился. На всех лицах застыло выражение не столько покорности, сколько тяжелой думы и протеста: «Вот еще один шахтер погиб несправедливо…»

Через два дня, когда снова пустили подвесную дорогу и проверили ее вагонетки, в одной из них нашли топор Якоба Онисие и соркову с обгоревшими бумажными цветами.

Перевод с румынского И. Константиновского.

— Ну, на сей раз история будет невыдуманная, — начал он, и взгляд его голубых глаз обжег незадачливого рассказчика.

Вот уже десятки лет отец Илие, настоятель городского собора, прогуливал свою красную камилавку и вишневый пояс протопопа по уезду, объезжая церкви, скиты и монастыри. Прирожденной своей услужливостью он снискал благорасположение обеих конкурирующих политических партий, так что, когда одна из них теряла власть, другая неизменно оставляла его как старого, доброго служаку.

Когда он был возведен в протоиерейский сан, волосы его были точно вороново крыло, а борода иссиня-черная. Теперь на щеках его болтались белые клочья, мягкие, словно пена, и дорожный ветер ласкал их, припудривая пылью.

Поскольку платили ему кое-как, а суточные были — сущий пустяк, протоиерей воплотил в жизнь мысль того скептика-законодателя, который, пораскинув мозгами над нашим порядком вещей, определил ему за труды столь скудное обеспечение. Ибо законодатель этот знал, что, как бы велика ни была оплата чиновника, путевые расходы и содержание все равно падут на ревизуемых. И вот протопоп нежданно-негаданно рано поутру оказывался в пригородном селе. Здесь отпускал он телегу, на которой приехал, и шел, подобно апостолам, пешком.