Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

— Трудно было бы перечислить.

— Этого я и не жду. Только говорю, что спросил бы.

Против воли я взглянул на нее немного сердито, она в ответ удивленно улыбнулась:

— Господи, какое же это облегчение вот так отвести душу, даже если вы сердитесь. Хотя нет, это недопустимо, чтобы я еще и вам причиняла заботы. Вы знаете, я всегда работала, чуть ли не с детства, руки у меня ловкие, всего с полгода просидела дома. Я ведь долго болела.

«Она становится общительнее и даже не замечает, как на глазах преображается, — думал я. — А ведь она меня не узнала. Трудно поверить, до чего человек может стосковаться по живому слову, по собеседнику. А как она спешит выговориться! Словно ждет, что я вдруг повернусь и брошу ее тут, у забора. Словно не уверена, дождусь ли я следующей фразы. Но почему? Почему? Неужели она считает за честь для себя, когда кто-нибудь окликнет ее через забор?» Локти, на которые я опирался, онемели. «Завтра положу еще кирпич, тогда будет удобнее», — подумал я. И больше не перебивал Кати, теперь она говорила без пауз, но я едва разбирал о чем. Порой, когда она опускала голову, я видел ее белый затылок, ветер перебирал мягкие пряди волос. Медленно спустились хмурые сумерки, в зеленоватом холодном небе, налезая друг на друга, неслись облака. Ветер подул еще сильней. Словно очнувшись от какого-то дурмана, Кати протянула мне куртку, кивнула на прощание и ушла в дом. Я тоже вернулся к себе. В печке горел огонь; я включил радио, разложил чертежи, записи, но работать не мог. Меня словно душил самый воздух комнаты. Я коснулся кожаной куртки: изнутри она как будто еще хранила тепло Кати. «Я узнал ее по глазам, — думал я. — Тогда, давно, по жесту, теперь по глазам. Глаза и сейчас красивы». Затем я вспомнил о Карое Печи, словно о каком-то предмете, кукле или картине. «Он живет инстинктами, не ведая ни угрызений совести, ни страданий, с удовольствием барахтается в собственных недостатках, как свинья в луже». Наверное, я не имел права так думать; а когда я вспомнил, что Кати его любит, я даже огорчился, что по-другому думать не могу. За окном, не переставая, выл ветер.

Ночью, когда Коша вернулся домой и заглянул на огонек — выпить рюмку навевающего сладкие сны коньяку, я встретил его вопросом:

— Скажи, что, по-твоему, значит для человека вера в себя?

Коша был вконец измотан, он устало взглянул на меня, еще не решив, выпускать ли из рук портфель. Даже мой вопрос не встряхнул его.

— Ты предупреждай, если планируешь серьезный диспут, — сказал он. — Правда, конспекты составлять я все равно не буду, но по крайней мере усядусь поближе к печке, поставлю рядом бутылку, и милости просим, к вашим услугам: черпай из моих познаний, сколько душе угодно.

— Сейчас ты отправишься спать. Только ответь: какую роль в жизни человека играет вера в себя, как по-твоему?

— Так же, как и по-твоему. Целиком согласен с тобой.

— Спасибо, Банди. Но что она значит по-моему?

— Какого черта?! Все значит, по крайней мере очень много: без веры в собственные силы жить невозможно… А почему этот вопрос на повестке дня?

— Неважно, — ответил я. — Не имеет значения. Просто мне подумалось, что, если женщина вынуждена чувствовать себя человеком неполноценным и к тому же кто-то убеждает ее, что она лишена даже женского обаяния, у нее мало остается шансов за что-нибудь зацепиться. Всем нам необходимо сознание, что людям не безразлично, живы мы еще или перекинулись. Какой-нибудь еж не задается подобными вопросами, для него жизнь — нечто само собой разумеющееся; но человек мыслит, и определенные вещи ему необходимо сознавать, чувствовать. Стоит убить в ком-то веру в себя, и ты наполовину убьешь этого человека.

Коша повертел в руках рюмку, кашлянул и вдруг испытующе глянул на меня:

— Я уже взбодрился. Хочешь, продолжим тему? До утра?

— Нет. Приятных сновидений, Банди. Оставь дверь открытой, пусть выйдет дым.

Коша направился к двери, пнув по дороге мои грязные сапоги. На пороге он обернулся:

— То, о чем ты говорил, при коммунизме будет осуждаться: нельзя подрывать у человека веру в себя.

— Жаль, что не карается уже сейчас.

— Но… Мы ведь не поступаем так, правда?

— Надеюсь.

— Если увидишь, что я затеваю нечто подобное, плюнь мне в физиономию.

— С радостью.

Ворвался ветер, погнал по комнате табачный дым, прошуршал сваленными на шкафу газетами. В печке пылали буковые поленья. Снаружи уже сгустился мрак, пришла ночь, наполненная шумом ветра, отблесками далеких огней, скрипом редких телег на шоссе. И казалось, будто Кати и сейчас стоит во дворе, стоит и ждет, когда кто-нибудь окликнет ее.