Олег Попцов - И власти плен...

С утра уже было несколько звонков, сказал Фатеев, интересовались, читал ли Метельников газету. Еще один поименный список. Звонили и те, чьи фамилии в статье не назывались. Отчего-то всем им необходимо мнение генерального, они не успокоятся, позвонят в конце дня, разыщут на даче. Похоже, круг замкнулся. Помимо своего желания, Метельников вовлечен в череду событий, где ему остается одно — выбрать роль.

— Чего они от меня хотят? — Это был шаг к примирению, он понимал, что задел самолюбие коммерческого директора. Вопрос он задал как бы себе самому, однако дал понять, что рассчитывает на участие Фатеева. — Если верить твоему списку, звонили и те и эти. Что их могло объединить?

Фатеев пожал плечами. Он не желал столь быстрого примирения. Ответил не сразу:

— Реальность.

— Реальность? Не понял.

— И тем и другим нужны генеральные директора, которые дают план.

Метельников поднялся из-за стола.

— Тех мы, слава богу, знаем, а вот откуда взялись другие?

— Обновление. Новое экономическое мышление. Иные воззрения, иное мироощущение. Как там у поэта: смена смене идет. Иная нравственность, мораль.

— Пустые слова. — Уголки губ Метельникова опять опустились в брезгливой гримасе. — Нравственность не может быть иной! Человек либо нравствен, либо безнравствен… Это обувь бывает разных размеров, разных моделей. Да и существование безнравственного поколения вряд ли возможно. Для этого должны быть какие-то крайние, извращающие человеческую суть условия. Нет, поколение здесь ни при чем. Те, кто желает отлучения Голутвина, — люди одной с ним возрастной когорты. Им кажется, что Голутвин предал интересы своего поколения, пренебрег ими. Оказался выше возрастной солидарности. Я до сих пор не понимаю, как он мог решиться на такой шаг: единым махом двинул вперед целую плеяду. Зеленых, необстрелянных пацанов. Не куда-нибудь — вручил всем директорские портфели. Он шел на риск, шел осознанно и не скрывал этого от нас, от тех, кого двинул вперед. Он так и сказал: кто-то провалится обязательно, но назад уже пути нет, сорокалетнего шестидесятилетним не заменишь. Оглянутся кругом и поймут: нельзя. Другой отсчет. Самый старый директор — пятидесяти лет. Ему не простили этого. Он не стал дожидаться, когда дерево иссякнет, он спилил его, когда плодоношение пошло на спад. У нас ведь это не принято, у нас и коровье стадо не по размеру вымени, а по количеству хвостов числят. Он нарушил главный кадровый принцип. Его критиковали. Почему, ты думаешь, он дальше главка не пошел? Из-за нас. Решили его воспитать, отплатили ему той же монетой: Дармотов был его учеником, они сделали Голутвина подчиненным Дармотова. Но просчитались. Дармотов стал его оплотом там, наверху.

— Дармотова уже нет. — Фатеев сокрушенно покрутил головой. — Лидером они считают вас. Они хотят вас отрезать от Голутвина, переманить в свой лагерь. А будь Дармотов, у нас бы с вами был свой министр. Вполне вероятно, они правы: Голутвин — отыгранная карта, надо смотреть в завтрашний день.

Метельников вспыхнул.

— Послушай, Сергей Петрович, тебе не кажется, что существует круг наших с тобой непосредственных обязанностей, которыми опять же нам с тобой надлежит заниматься? Тебе не терпится мне что-то посоветовать, вразумить меня? Я тебя слушаю. Я тебя внимательно слушаю. Только, пожалуйста, короче и ближе к сути. Кстати, ты не слышал, что нас разъединяют? Вместо одного объединения собираются создать два?

— Не слышал.

— Меня это не удивляет. У человека одна голова. В этот момент голова коммерческого директора занята более насущными проблемами. Разве не так?

Фатеев почувствовал: разговор лучше прекратить. Нельзя продолжать его в такой вот, мягко говоря, рваной манере. Всякое может быть: вспылит, обрушится, выхватит любой факт и начнет употреблять директорскую власть. Надо уходить. Обида если и была, то лучше сделать вид, что ее нет. Он привык к Метельникову, к этой его агрессивности, дремавшей до поры. Понимал невыгодность своего положения, однако попытался вернуть разговор к той главной, исходной мысли.

— Мне кажется, вам следовало бы… — Он подумал, что пауза заставит насторожиться Метельникова. — Да-да, — сказал он, — следовало бы позвонить Голутвину.

Метельников сидел, не поднимая головы. Двигались только руки. Он думал, оценивал слова Фатеева, и руки существовали как бы помимо, у них была своя жизнь, свои заботы, и подчинялись они ранее полученной команде: потрогали стопку бумаги (она лежала слева на краю стола), перелистали календарь, выискивая забытую, но важную запись, возможно, номер телефона, фамилию. Страницы календаря листались машинально. Руки нашли себе новое занятие: передвинули с места на место несколько книг, раскрыли папку, но бумаги Метельникова не интересовали, он к ним не прикоснулся, что-то вспомнил, пощупал в жилетном кармане ключи от сейфа, извлек их, положил на видное место. После чего руки сомкнулись и тяжело легли на стол. Два больших пальца разошлись и постучали друг о друга, выражая недоумение.