Олег Попцов - И власти плен...

И тишина в кабинете какая-то выдохшаяся. Если бы он стал торговаться, обещать людей, меньше чем просили, они бы поняли. Так было всегда и всюду, и этот генеральный, может, чуть хитрее остальных, но из той же, понятной им жизни. Крепкий орешек, им по душе его упрямство. У такого выспорить — уже дело. Но он сказал — нет! Значит, не знает, значит, не понимает. Он им неинтересен. Их мир — это мир реальностей, возможно, не самый устроенный, не самый лучший, но осязаемый, конкретный.

Он сказал «нет», значит, он не уважает их мир, их принципы. Они не спрашивают разрешения, поднимаются с мест и, гулко двигая стульями, уходят. Он хозяин кабинета, где они провели час своей жизни. Теперь, они это поняли, им жаль этого часа. Напрасно он думает, что выиграл. Они уходят не спеша, без слов, объединенные молчанием. Задерживаются в дверях, дают Метельникову льготную паузу. Он может задержать их. Они не остановятся тотчас, по инерции еще будут тянуться к выходу, подтверждая этой инерцией свою обиду.

Что же касается слов, призывающих их задержаться, то они, конечно, услышаны. Люди-то разные; одним на эти слова наплевать, надоело, потому и уходят с неприязненной гримасой. Живописно уходят, с матерком, дают понять — баста. А тех, кто все-таки задерживается, они презирают. На вразумляющие реплики отвечают лениво: «Да пошел ты знаешь куда…»

Но кто-то же остается. Не все, даже не половина, меньшая часть. Тоже не все просто, тоже давно отрепетированно; времени жаль, потому и задержались. Обратите внимание, всякий раз остающихся все меньше и меньше. И на призыв «давайте договоримся» отвечают устало, вразнобой: «Давайте». Садятся неохотно, через силу. Дескать, оцените, мы терпим. Те, остальные, ушли. Их еще надо уговорить, умилостивить, и все это придется делать нам. Мы терпеливый народ, готовы попробовать еще раз, но учтите, если не договоримся опять — все уйдем. Не упорствуйте, двести душ в наше распоряжение — и по рукам. Через месяц приступаем. Ну, хорошо, хорошо, две недели на подвоз материалов надо? Надо. Значит, через три недели.

Вот какими заботами был занят его мозг. И под давлением, напором этим пульсировала кровь. Он широко расставил руки, ему нужна была площадь опоры. Так и сидел, ухватив стол, словно собирался поднять его. Мотал головой, ожидая отрезвления, освобождения от глухоты. Стать самим собой, улыбнуться, отшутиться, дать понять всем и себе тоже: растерянность, может, и была, но это лишь миг, мгновение. Он и сам не сразу понял, что это растерянность. А вот теперь освоился, глотнул воздуха до упора, до головокружения и тотчас почувствовал, как освобождается от скованности, снова ощущает себя, владеет собой.

Статья лежит перед ним. Он перечитывает подчеркнутые красным абзацы, теряет нить авторских рассуждений, начинает читать сначала. Это его раздражает, как раздражает необходимость что-то переделывать, заниматься без надобности повторением уже сделанной работы. В статье назывались фамилии. Собственно, суть статьи была именно в фамилиях, в их сочетании. Всезнающий Фатеев давал пояснения:

— Это вот трое из недавно назначенных, года три, не больше. Эти — старая гвардия, костяк. Пересидели трех министров. Эти — приверженцы новой волны, выдвиженцы Голутвина. Этих поддерживал Дармотов. — Фамилии у него были выписаны на отдельный лист, он положил его перед Метельниковым. Тот заметил несовпадение, посмотрел на Фатеева.

— А эти зачем? Их же нет в статье.

— Их нет, но они есть. В этом весь фокус. — Фатеев прищелкнул пальцами. Он почувствовал роль. — Если бы не существовало этих фамилий, не существовало бы и статьи. Разве не видно, как Голутвина подбросили в воздух и теперь разгоняют толпу, чтобы не оказалось рук, растянутых простыней, на которые он мог бы благополучно приземлиться? Обратите внимание, — Фатеев оживился, — номера второй и третий пустуют.

— Это мы, что ли?

— Совершенно верно — мы. А точнее — вы, Антон Витальевич. Вас пока решили не трогать. Статья работает не против Голутвина, но против его выдвижения. По их расчетам, вы можете пойти вверх только за Голутвиным, опираясь на его помощь, других приводных ремней у вас нет. Останавливая Голутвина, они останавливают вас.

Впору было удивиться. Метельников покачал головой. Кружки, крестики, пунктирные и сплошные линии. Кто над кем, кто против кого. Его пугало обилие фамилий. Схема имела вид устрашающий. Со стороны было похоже на рисунок какого-то гигантского созвездия.

— А это что?