Олег Попцов - И власти плен...

Потом Алла Юрьевна ругала себя: зачем поехала? Старого человека взбудоражила. Последнее время мать не слушает ее, сразу начинает говорить о себе. Тут побуждающий мотив важен. Если ссорились, если у дочери прорывалось раздражение, в ответ как заклинание, как поминальная проповедь: «Вот видишь, я тебя предупреждала». О чем? Когда? Можно возмутиться, только зачем? Ничего не изменится. Поздно. Мать спрашивает у дочери: «Я очень постарела?» Когда-то мать тоже мечтала стать актрисой. Но где-то сломалось. Кто-то не разглядел. Ничего, кроме досадных воспоминаний. Возможно, это ревность. У нее не получилось, не должно получиться и у дочери. «Смотри сама, — говорит мать, — но я тебя предупредила». Она начинает рассуждать о театре, у нее нет своих воспоминаний, мать слишком быстро миновала сцену и оказалась в зрительном зале, и вся ее память — это память зрителя. Мать всегда озадачивала: о якобы пережитом говорилось в таких подробностях («Было холодно, лето выдалось сырым, на спас случилась ужасная гроза, в артистических дымили печи…» О костюмах — так же подробно, и даже запахи: «Суфлер был пьяницей, из суфлерской всегда пахло мадерой…»), что всякое сомнение или недоверие выглядели бестактными и злонамеренными. Имена, сколько называлось имен! Мать перечисляла их без стеснения, иных по отчеству, других ласкательно-уменьшительно. Не хочешь, а поверишь: было. И так из года в год. Непостижимо, мать ни разу не сбилась, не перепутала фамилий. Как это назвать: несуразностью, абсурдом, памятью несуществовавшей жизни? А может быть, это грезы наяву, безобидная, извинительная ненормальность? Ничего не было, и вроде все было. Упоминаются такие детали, грешно не поверить. Если и возразишь, то от усталости: «Ты это уже рассказывала, мама».

У старости есть верная примета — старики предрасположены говорить только о себе. Общение с ними утомительно. Вам преподается урок истории местного значения, и ничто не приближает вас к решению собственных проблем. Убежденность, что вас не поняли, оказывается сильнее вашего желания следовать советам стариков.

Разговор с матерью лишь добавил досады. В ее упрямстве не было промежуточных красок, полутонов. Назидания, упреки. Мать привычно жаловалась на жизнь, которая заметно вздорожала, на нездоровье (опять разыгрался артрит), на холодность дочери: вот и не заходишь уже, в месяц раз, и то слава богу. Натура строптивая, нервная, Алла Юрьевна желала совсем иного: согласия с собой, подтверждения правильности собственных решений. А если уж спорить, то достойно, без кликушества, без дешевого проповедничества, на которые так горазда мать. Всех радостей, что выговорилась, а по существу, разболтала тайну. Уезжала, вглядывалась в лицо матери, думала про себя: «Зря рассказала».

Домой возвратилась поздно. Вроде некуда торопиться, а все равно бежишь. Взгляд на почтовые ящики скользящий, необязательный: нет надобности, утром вынимала почту. Лифт дернулся и со скрипом пополз вверх. Открыла сумку, увидела ключи от почтового ящика. Было похоже, что ключи специально попались на глаза. Нацепила на палец, ключи сделали кувырок и упали на дно сумочки. Надо бы вернуться, подумала, в почтовом ящике что-то лежит.

На кухне убавила звук радио. Если забывала это сделать, утренний перезвон курантов будил ее. Сделала маску на ночь, последним усилием завела будильник. Поставила на пол, у самой постели, так удобнее, раньше часы стояли на журнальном столике, спросонок дважды роняла на пол. У будильника разбито стекло, вмятина на колпачке звонка. Дернула шнурок выключателя — свет погас.

Что-то ведь лежало в почтовом ящике, подумала Разумовская. Мысль была вялой. Она уснула. В почтовом ящике лежал конверт с приглашением на банкет.

Левашову было приятно — его помнят. На Метельникова он зла не держал. Да и при чем здесь Метельников? Во всем виноват он сам. Он честно отрабатывал свою вину. Поговаривали о втором восхождении Левашова.

Левашов стоял на автобусной остановке. Шел снег. Машина, проезжавшая мимо, внезапно затормозила, дала задний ход и остановилась в трех шагах от Левашова. Из машины высунулась рука в перчатке, сделала ему знак. Левашов нехотя подошел, слишком барственным показался ему жест кожаной руки. Передняя дверь распахнулась, из машины выкатился хохочущий Фатеев.

— Как я тебя, а? — Левашов даже не успел подумать, хочет ли он обняться с Фатеевым, как сильные руки уже тормошили его. В зимнем пальто Левашов был особенно неповоротлив. Он раскачивался, тычась носом в мягкий фатеевский воротник. — Я тебя сразу узнал, — вскрикивал Фатеев. — Раньше ты ведь очки не носил, а?