Олег Попцов - И власти плен...

— Стоп! — кричит режиссер. Подходит к Разумовской, потирает лоб, массирует набрякшие веки. — Я тоже устал, — говорит режиссер. Бог мой, как же он не сообразил раньше! Ей надо показать ее конкурентов. Разумовская — шестая, кто пробуется на эту роль. — На сегодня все, — говорит Егорьев. Просит остаться исполнителя мужской роли. Помощник режиссера включил микрофон: «Завтра начинаем в одиннадцать тридцать, просьба не опаздывать».

Она : Я все равно больше не приду.

Он : Я вам хочу кое-что показать. Вы же актриса. Любопытство — ваша профессия.

Она : Я непрофессиональная актриса.

Он : И все-таки вы должны посмотреть. Даю вам слово — полчаса.

Она : Нет сил, не могу.

Он : День прожит, полчаса ничего не убавят.

Она : И не прибавят.

Зальчик оказался крохотным. Мест на тридцать. Из монтажной принесли коробки. Помреж пошел искать киномеханика. Исполнитель мужской роли сидит в соседнем ряду, в разговоре не участвует. Он надеется, что о нем забыли. Пересаживается ближе к выходу, надо еще успеть в магазин, обещали оставить голландские мокасины. Режиссеру не до него, он уламывает эту сумасшедшую из драмкружка. Дребезжит телефон. Исполнитель мужской роли поднимает трубку… «Спрашивают, можно начинать?» Режиссер кивает: поехали!

Луч задевает волосы режиссера, кажется, что его голова горит белым, почти бесцветным огнем. Тень от волос на экране похожа на сухую траву. Режиссер вытягивает ноги и вдавливается в кресло. Разумовская смотрит на экран. Те же реплики, те же сцены. Чего он добивается? Доказать, что те, другие, сыграли интереснее? Она это видит. Наверное, ей следует сосредоточиться, всмотреться в рисунок игры, что-то понять, подсмотреть, догадаться. Пустая голова. Все смешалось. Бог мой, я что-то изображала, а они снимали меня! Значит, так же, как и меня, кого-то из них приведут в этот зал… Разумовская зримо представила известную актрису, как она смеется, глядя на экран. И режиссер тоже смеется. Всем весело. «Откуда вы ее выкопали? — спрашивает актриса. — Это же пещерный человек. — Зубы у актрисы такие ровные, такой неправдоподобной белизны… — Я знаю, знаю, — актриса грозит режиссеру пальцем, — у нее ноги хороши и грудь». Ах ты, стерва! Разумовская задохнулась от негодования, сорвалась с места. Споткнулась о стоящий в проходе стул, осатанела от боли, пихнула стул ногой, он с треском отлетел в сторону, вспыхнул свет, но ей было уже на все наплевать. Она вылетела из зала.

— Догоните ее…

Помреж настиг Разумовскую на улице, когда она садилась в такси. Он успел крикнуть: «Завтра начинаем в одиннадцать тридцать!»

Захлопнулась дверь лифта. Постояла какой-то миг в тишине, привыкая к ней, пропитываясь этой тишиной, возвращаясь к своему изначальному состоянию, ко всему, что было д о т о г о, даже не сравнивая, а просто признавая безропотно: раньше было лучше.

По собственной квартире ходила, не узнавая ее, трогала вещи, переставляла их с места на место. Мимо, мимо зеркала — не хотелось видеть себя измотанной, подурневшей. Приняла ванну, согрела чай. Так и просидела у дымящегося стакана, не прикоснувшись. Легла, окунулась в прохладу постельного белья и замерла, не доверяя внезапному покою. Судорожный озноб был мимолетен, она заставила себя расслабиться и закрыть глаза. Послушно подчинилась мысли: плохо был прожит день, и не поймешь, чего в нем было больше — отчаяния или позора. Так просто — закрыть глаза, забыть, вычеркнуть все это, словно и не было. Забыть, как заклинание, повторяла Разумовская, настраивала себя на другие воспоминания. Ничего не получалось. Да и откуда взяться радости, способной смыть тоскливый осадок? Тем более итог ей известен. Не получилось. Она угадывала в себе желание не соглашаться с собой, осуждать себя, загодя готовиться к повторению, настраиваться на победный лад. Не получалось забыть, отступить, отстраниться — разум этому противился. Уже не было страха перед именами. И безропотное признание «нельзя сыграть лучше» казалось ей сейчас минутной слабостью. М о ж н о сыграть лучше. Она попробует. Если бы не истерика… Кажется, она ударила помрежа. Разумовская вынула из-под одеяла руки, посмотрела на них. Руки лежали на одеяле. Их нельзя было назвать маленькими: узкие кисти, ровные пальцы, безупречный маникюр. Разумовская сжала и разжала пальцы. Трудно поверить что эти руки могли ударить кого-либо. Она вспомнила обиженное лицо помрежа. Что-то же было причиной. У него неглаженные брюки, несвежая рубашка. Это она запомнила. А вот лицо? В лице было нечто заимствованное, не свое, лицо все время старалось казаться дерзким, а выглядело уязвленным и напуганным. Странно, но мысль, что завтра ей придется извиняться перед этим человеком, не взволновала ее. Если она и страдала, переживала, то совсем по иному поводу. Вся ее дерзость была показной, она не может сказать нет. И забыв о всех унижениях, завтра явится на студию. А если провал? Те, шестеро предыдущих, провалились, иначе зачем пригласили ее? В этом месте в ее рассуждениях появлялось некое противоречие.