Олег Попцов - И власти плен...

Всем было объявлено: собираемся не более чем на тридцать минут. Вопросы на предстоящую коллегию: очередность, круг приглашенных. Только заместители и начальники ведущих главков. Живем по принципу — надо привыкнуть. Уже расходились, но еще что-то договаривалось, довыяснялось на ходу с каждым в отдельности. Шмаков вдруг сказал о юбилее Метельникова. Без какой-либо задней мысли, просто оповещая. Тишина, наступившая тотчас, выглядела обязывающей. Теперь, из-за этой наступившей тишины, все одинаково оказались на виду. Надлежало что-то ответить Шмакову, задать тон, утопить его слова в гуле одобрения либо порицания. Да и продолжить его слова следовало бы: все-таки Метельников. Что-то присовокупить, дать характеристику, иначе не по-людски как-то.

Все знали о конфликте между Новым и Голутвиным. В связи с этим и о Метельникове говорили с особой заинтересованностью и пристрастием, пытались угадать начальственную логику. Сочувствовали Голутвину, не прилюдно, конечно, в кругу старой гвардии. На людях отмалчивались: новые веяния, надо привыкнуть, понять, где и что следует говорить.

Молчание было недолгим, но заметным. Это почувствовали все. Шмаков стоял достаточно далеко, Новый мог и не расслышать или сделать вид, что не расслышал. У него был шанс, но он им не воспользовался. Метельников — генеральный директор ведущего объединения, фигура ключевая и, как он успел понять, авторитетная. В любом другом случае он мог бы сказать: это какой же Демин или Севастьянов? Сошло бы. И спустя месяц и спустя три министру не обязательно знать всех. С Метельниковым иначе. Слишком часто он слышит эту фамилию — Метельников. И в самом министерстве и за его пределами. У Нового был шанс, но он им не воспользовался.

— Надо полагать, у руководства было достаточно времени, чтобы определить свое отношение к такому событию, — сказал Новый. — Вам, Георгий Константинович, и карты в руки.

Все вздохнули с облегчением. Зашевелились, задвигались, заговорили. И одобрение, которое сквозило в общем гуле, вряд ли имело отношение к Метельникову. Просто раскованность по поводу зыбкого дозволения приберечь свои взгляды до поры. С легкостью расходились по кабинетам и уже оттуда поочередно звонили Шмакову, уточняли детали. С официальным торжеством все ясно — поручено Шмакову, пусть выкручивается, на то он и первый зам. А как же банкет? Новый самоустранился. Что значит? — на собственное усмотрение? Это ты так считаешь или он так считает? Шмаков отшучивался, он-де может отвечать только за себя. Лично он на банкет пойдет. А в остальном не властен. Но если им очень нужен совет и они не могут без совета, он, Шмакову им рекомендует идти к министру. Шмаков не смеялся, хотя ему очень хотелось рассмеяться. Он посмотрел на часы и сказал в трубку: «Кажется, банкет в семь?»

«Все очевидное — крайне сомнительно!» — эту фразу произнес один из них, вернувшись на свой этаж. Еще и подарок — внушительный мельхиоровый поднос с гравировкой. Можно и не пойти, но что тогда делать с подарком? Не будь этой гравировки… В сомнениях торжествовала меркантильная тема: никому не передаришь и домой не унесешь.

Шмаков имел все основания быть довольным собой. На официальном торжестве он сказал хорошую речь. Он даже пожалел, что в последний момент переиграл зал. «Такие речи надо произносить на площадях, запруженных народом». Шмаков услышал эту фразу, она была сказана за его спиной кем-то из сидящих во втором ряду. Он не стал оборачиваться, порадовался за себя: речь удалась. Метельников нервно пожал ему руку. Кое-что Шмаков приврал: дескать, Новый очень сожалеет, он собирался быть сам, но в последний момент… Шмаков не стал вдаваться в подробности, жест сожаления должен был дополнить сказанное. И не собирался говорить, а вырвалось. Зачем он это сказал? Сейчас, сидя в машине, он полагает, что это получилось непроизвольно: хотелось встряхнуть, ободрись Метельникова. Тот показался ему подавленным. Это можно считать объяснением, но сам Шмаков знает — все было не так. Он подошел к микрофону, повернулся к президиуму и, что самое странное, выделил в этом многофамильном присутствии не Метельникова, а наклоненную вперед крутолобую властную голову Голутвина. Внешне Павел Андреевич мало изменился, разве что лицо стало чуть насупленным, отрешенным. Шмаков вдруг подумал, что этот человек никогда не причинял ему зла, но своим присутствием в окружающей Шмакова жизни всегда олицетворял смутную тревогу, предостережение. Было время, Шмаков жил под страхом, что Голутвин наступает ему на пятки: где-то уже принято решение, уже голосуется, подписано и не сегодня завтра ему, Шмакову, предложат подать в отставку. Потом поутихло. Молва двинула Голутвина дальше и выше, а в качестве фаворита уже называли Метельникова и ему, Шмакову, предлагали приглядеться и остерегаться этого инициативного, несгибаемого, напористого генерального директора. Возможно, Шмаков бы и послушался, но Прежний ушел в СЭВ, ему на смену пришел Новый. Кажется, выбыл из игры Голутвин. Молва не осталась безучастной к событиям: фаворита понизили в ранге, теперь Метельникова прочили на место Голутвина. И Шмаков как бы получал передышку.