Нина Соротокина - Летний детектив (сборник)

– Николай, забери Тимку! – время от времени кричала Мария. – Ты слышишь, Николай? Ему надо на свежий воздух. У него же аллергия на пыль. О Господи…

Видя, что призывы не возымели своего действия, Инна бросила работу, сунула Тимке в руки кулёк с орехами и увела его из избы. Когда через полчаса Мария понесла на помойку неподъёмный рулон оторванных обоев, она увидела, что Тимка сидит на надувном матрасе, колет камнем орехи, а Инна стоит у мольберта и рисует мальчика на фоне цветущей бузины. Мария постояла рядом, сравнила линялую чёлку Тимки с нарисованной и, подавив в себе обиду: «Вот ведь устроилась!» – пошла продолжать работу.

Через час Инна вернулась в избу.

– Мария Фёдоровна, я пойду в лес погуляю с Тимкой, – и, встретив нахмуренный взгляд, быстро спросила: – Может, вы сама хотите с ним погулять?

– Хочу, – бросила Мария.

На пороге она обернулась. Инна стояла посреди кучи мусора, окутанная клубами пыли, как нарядный чистенький ребенок, заблудившийся в чужом беспорядке.

– Может, мне печь разжечь? – крикнула она беспомощно и, как показалось Марии, картинно вскинула руки.

Балашовская изба была третьей от края деревни. Последней стояла скособоченная халупа, и сразу за ней расстилалось поле с холмиками старых окопов и широкой, уже пыльной дорогой, текущей к берёзовой роще. «Печь разожгу, – внутренне негодовала Мария, твёрдо прибивая ногами пыль. – Знаю, голубушка, как ты сейчас будешь её растапливать. Побежишь в коровник, повертишь юбкой перед мужиками, они работу побросают и начнут наперегонки исполнять твои желания нелепые. Какая юбка? Она же в брюках», – вспомнила вдруг Мария. Эти брюки ещё больше её разозлили, и она начала вспоминать всё глупое и почему-то обидное, что успела ей рассказать Инна: «Девчонкой я выбрала не ту профессию, она меня угнетает. Миром правит красота. А Максим говорит, чтобы я опять пошла работать в проектную контору. Бр-р-р! Поверьте, я счастлива только когда рисую. Мне легче нарисовать натюрморт из грязной посуды, чем её вымыть». Теперь в какой дом ни сунься, у всех хобби. Никто не хочет мыть грязную посуду. Все хотят её рисовать или стихи про неё сочинять, или песни. И ни у кого нет такого хобби – хирургия. Для профессии нужно уменье, а для хобби – ничего, кроме лёгкого характера. У меня нет хобби. Видно, у меня тяжёлый характер, и, скорее всего, у меня просто нет сил. А может быть, рисовать так же трудно, как оперировать? Во всяком случае, не ей», – и рассмеялась.

– Ой, дура! Ой, моралистка старая. Что ты к ней привязалась? Она – ребёнок, тридцатилетний ребёнок, который никогда не вырастет. Главное для неё – ни за что не брать на себя ответственность. А ты просто устала, – сказала она уже вслух и увидела, что они с Тимкой дошли до леса.

– Мама, а под берёзами мох растёт?

– Растёт, милый. А зачем тебе мох?

– Папа сказал, что мы будем им конопатить стены. А что такое конопатить?

В лесу Тимка повёл себя, как охотничий щенок на первом выводе. Он бегал, внюхивался, рвал какие-то травинки, жевал их, влезал на пни и поваленные деревья. Дорога вывела их к реке, на широкий пойменный луг.

– А где наш дом? – спросил Тимка, вглядываясь на раскинувшуюся на холмах деревню.

– Его отсюда не видно. Во-он наша осинка. Смотри, вон церковь старая, потом, длинный такой – это сарай, а за ним наша осинка.

– А церковь зачем?

– Там склад. Там хранят разные совхозные вещи, – сказала Мария и внимательно всмотрелась в очертания церкви.

Нет, какой склад? Это уже руины. Если бы время сберегло хотя бы перильца на колокольне, или решётку в окне, или хотя бы железный каркас главок, то сердце откликнулось бы жалостью к этому поруганному, осквернённому храму. Но, освещённая солнцем, словно парящая над деревней, церковь была легка и картинно красива – в ней не было ничего живого. Она скорее казалась остовом могучей скалы, из которой ветер выдул всю лишнюю породу, а дожди смыли песок и грязь, чтобы получилось что-то отдалённо напоминающее творение человеческих рук. У круглого надолба, который когда-то был барабаном главки-луковицы, тот же ветер намёл земли и бросил в неё лёгкое берёзовое семя, чтобы выросло деревце, стройное и сильное, словно стояло оно не на двадцатиметровой высоте, а на опушке леса подле кряжистой и сильной матери-берёзы.

«Умирает деревня», – подумала Мария с внезапной тоской.

Зимой это умирание не было столь заметным. Сугробы замели косые изгороди и стоптанные крылечки, иней покрыл источенные жучком брёвна и опушил бурьян, выросший на месте старых пепелищ. Потом стаяли снега, и весна обличила всю дряхлость и какую-то беззаботную нищету деревянных владений.