Ульяна Колесова - Человек из тридцать девятого

Про барак? Да что про него рассказывать, — дело прошлое. Ну, если охота слушать…

В новую пятиэтажку мы переехали… дайте вспомнить… году в шестьдесят втором. Точно, мне тогда как раз десять стукнуло.

Дом наш был крайним. Последним в череде пятиэтажных новостроек. Сразу за домом начиналась и неизвестно где заканчивалась степь, на которую и выходили два окна нашей квартирки. Я любил смотреть на степь, хотя смотреть особо было не на что. Линия горизонта делила мир на две широкие полосы: серую и белую зимой, голубую и желто-серую летом. Такой вот незатейливый пейзаж. Только чуть справа, почти у линии горизонта, виднелся прямоугольный силуэт, нарушавший эту гармонию. Независимо от времени года, он всегда оставался черным, как дырка в холсте.

Это и был тот самый барак, вернее, его обугленный остов.

Вспоминая о нем сейчас, понимаю, что это, пожалуй, одно из самых мрачных впечатлений моего детства.

Истории про «Черный барак» были куда страшнее классической «Черной руки», потому что Черную руку никто, ну или почти никто, не видал, а барак с его ужасной тайной — вот он, в четверти часа ходьбы туда и в трех минутах бега обратно.

Тем, кто рассказывал эти истории, как было не верить, все — свои, соседи, чего им врать?

Правда, истории были очень уж разные и до того нелепые, что связать их между собой и объяснить что-либо было невозможно.

Чтобы было понятно, начну издалека.

Когда-то давно на месте нашего, теперь уже большого, города была лишь степь, заросшая караганником. Совершенно непригодная для человеческого обитания. Минус сорок зимой и плюс столько же летом — каково? Жить здесь было невозможно, но выжить предстояло попробовать первой партии спецпереселенцев, ну тех, кто был не согласен с идеей коллективного хозяйства. Знаете, небось про двадцатые-тридцатые? Вот-вот, кулаки. Мои предки как раз из их числа.

После первой зимы со здешними лютыми морозами и буранами, от которых не спасали наспех слепленные саманки, выживших осталась ровно половина, зато кости остальных прочно укрепили насыпь новой железной дороги. В сорокаградусный мороз хоронить, как положено, было просто невозможно, да и некому было: умирали целыми семьями. Вот и зарывали в насыпь как есть, без гробов. Такие вот дела.

Летом не лучше: нестерпимый зной, засуха.

В тридцать втором вместе со слабой надеждой на лучшее пришли голод и тиф, уменьшившие оставшееся население еще вдвое. Правда, пополнение новыми ссыльными было таким обильным, что даже в условиях этого, не совсем естественного, отбора население быстро росло, и гиблое место вскоре получило статус поселка.

Оказалось, что места эти богаты углем, тут уж началась стройка полным ходом. В тридцать втором вырыли первую шахту, а дальше пошло — не остановишь.

Рабочих рук не хватало, и, помимо бывших крестьян, в эти края стали ссылать со всей страны «врагов народа», а перед войной и большинство русских немцев. Рядом с саманками, как грибы, повырастали деревянные бараки.

Барак, о котором пошла дурная слава, всегда стоял особняком, примерно в километре от поселка. Почему — никто не помнил. Возможно, контингент там обитал не простой, особо лютые «враги», разве теперь узнаешь? Ходили слухи, что незадолго до войны сгорели там заживо все обитатели, но подробности остались неизвестными. Сам барак, сколоченный из толстых бревен, не сгорел дотла, может, дождь потушил или другая какая сила, сносить его никто, похоже, не собирался, так вот и стоял он, как памятник пережитому ужасу. Это всё я знаю со слов бабки моей, царство ей небесное, хорошая бабка была.

Для нас, детей, не знавших своей истории, барак был страшен не прошлым своим, а тем, что был он и по сей день «обитаем». Многие встречали неподалеку от проклятого места странного вида незнакомцев, так называемых «бредунов». Откуда они брались и куда потом исчезали, оставалось загадкой.

Помню, соседка снизу как-то прибежала к нам сама не своя, глаза выпучены, и шепчет, что, мол, только что своими глазами видела чужого мужика с темным лицом, медленно шедшего в сторону барака. «Думала сперва, мало ли кто, пошел подальше в степь по нужде, а как обернулся и глянул неживыми зенками, сразу все поняла и со всех ног — домой…»