Гейл Форман - Я сбилась с пути [litres]

Но в жизни так не бывает. Удушливый ботинок на ее трахее по-прежнему на месте.

– Помогло, – отвечает Фрейя. – Но не как хотелось бы.

– Что будешь делать? – спрашивает Натаниэль. Фрейя начинает рассказывать о фанатах, средствах к существованию и всем, ради чего трудилась, но Натаниэль перебивает ее. – Это если Хейден тебя уволит. Но что будешь делать, если не сможешь петь?

«Цифры упадут. Фанаты забудут».

Но это не самое худшее. Не это пугает ее и сводит с ума. И никогда не было. Несмотря на весь опыт в бизнесе, Хейден никогда этого не понимал.

Может, это пиво, или адреналин, или реакция Харуна и Натаниэля на то, что она съехала с катушек в кафе, или то, как они смотрят на нее сейчас. Или, может, это чувство, которое в течение дня неумолимо крепчало, что она всегда знала этих двух, хотя встретились они только сегодня. Но что-то придает ей смелости. Или надежды. Или, может, надежда придает ей смелости.

В любом случае она глубоко вдыхает и выпускает из шкафа монстра:

– Если я не смогу петь, если не смогу заниматься тем, что нравится, тем, за что меня любят, я останусь одна.

И вот так это, наконец-то, выходит на свет. То, чего она боится.

То, чего они все боятся.

– Ты не останешься одна, – говорит Харун. – У тебя столько фанатов.

– Это не любовь, – отвечает Фрейя. – Это не вечно. Уверяю, если я перестану петь, через некоторое время – месяцы, может, годы – даже мои самые преданные фанаты потеряют интерес. – Харун хочет запротестовать, но Фрейя прерывает его: – Ответь мне честно, каким бы преданным поклонником ни был твой парень, как думаешь, будет ли он любить меня, если я не смогу петь? Разве это возможно?

Харун с удовольствием сказал бы Фрейе, что Джеймс не перестанет ее любить. Но раз Джеймс может перестать любить его, то о какой уверенности речь? Люди все время перестают любить друг друга.

– Я буду любить тебя, даже если ты не сможешь петь, – говорит Натаниэль.

Сердце Фрейи замирает.

Или, может, начинает биться.

– Правда?

«Уже люблю», – думает Натаниэль. Но это безумие. Это говорит его папа или дикий голодающий человек внутри него, поэтому он снова молчит.

Наверное, Харун тоже любил бы ее. Не потому, что она знаменита или может помочь ему вернуть Джеймса, а потому, что она – это она. Нужно что-то сказать ей – что-то утешительное, – но его отвлекает телефон. Он гудит, сообщения сыплются почти непрерывно, настойчивость Амми так очевидна, что он буквально видит, как она горбится и смотрит на экран, набирая буквы запачканными чернилами пальцами.

«Ты в порядке? Где ты?»

Если Харун и Натаниэль могут любить Фрейю, даже если она не может петь, то есть вероятность, что и его семья сможет любить его, даже если он не может быть человеком, каким они его видят? А даже если не смогут, может ли он позволить им продолжать жить во лжи?

Он представляет за столом всю свою семью, собравшуюся выразить любовь человеку, каким он никогда не был. Возвращаются сказанные ранее Фрейе слова: «Надо делать все правильно».

Правильно – не обменивать одно предательство на другое. Правильно – не позволить выставленной Амми на столе еде остыть, не позволить ее волнению перерасти в страх, а потом в жестокое разочарование. Правильно – перестать врать.

Он понимает, почему Фрейя боится остаться одна. И может показаться странным, что Харун, живущий в такой большой семье, чувствует то же самое. Но он хранил этот секрет с девяти лет. А секреты создают трещины, которые впоследствии становятся бороздами, борозды – каналами, каналы – ущельями, и вот ты уже один на льдине, отделенный от всех, кого любишь.

Он столько времени чувствовал себя одиноким.

Но только не сегодня.

Я никому никогда не рассказывал всей правды. Я признался Амиру не в том, что влюблен в Джеймса, а в том, что носил в себе изъян и боялся, что он опозорит семью.

– Но почему? – спросил он меня, когда я признался ему в этом на следующий день после переписки в Фейсбуке.

Телефонная линия потрескивала, разделяя нас на десять тысяч миль.

– Я люблю не того человека, – ответил я.

Он шумно вдохнул.

– Gori.

Если бы все было так просто, как белая девушка. Саиф уже расчистил для меня эту дорожку.

– Нет, хуже.

Судя по последовавшей тишине, он пытался понять, что может быть хуже белой немусульманки. Но не мог.