Гейл Форман - Я была здесь

© Федорова Ю., перевод на русский язык, 2015

© ООО «Издательство «Эксмо», 2015

На следующий день после смерти Мэг мне пришло вот такое письмо:

К сожалению, вынуждена сообщить, что мне пришлось покончить с собой. Я думала об этом очень долго и приняла такое решение самостоятельно. Я знаю, что тебе будет больно, и прошу меня за это простить, но, пожалуйста, пойми, что мне было просто необходимо прекратить свои страдания. С тобой это никак не связано, только со мной. Ты ни в чем не виновата.

Она отправила такие письма родителям, мне и в полицию Такомы, а отдельным текстом рассказала, в каком мотеле и в каком номере находится, какой яд выпила и как обращаться с ее трупом, чтобы не повредить себе. На подушке в мотеле оказалась еще одна записка, в которой она велела горничной вызвать полицию и не трогать тело. И оставила ей пятьдесят долларов на чай.

Письма по электронке были отправлены с задержкой, чтобы мы получили их через значительное время после того, как ее не станет.

Разумеется, я об этом узнала не сразу. А когда прочла письмо Мэг на экране библиотечного компьютера, подумала, что это, наверное, какая-то шутка. Или розыгрыш. Я позвонила Мэг, она не ответила, тогда я набрала ее родителям.

– Вы получили письмо от Мэг? – спросила я.

– Какое письмо?

Заупокойные службы. Бдения. Потом общие молитвы. Я все больше во всем этом путаюсь. Во время ночного бдения надо держать в руках свечи, но иногда так делают и на общих молитвах. А на заупокойной службе люди разговаривают друг с другом, хотя что тут можно сказать?

Достаточно того, что Мэг умерла. Намеренно лишила себя жизни. Хотя за то, что мне теперь из-за нее приходится терпеть все это, я бы сама ее убила.

– Коди, ты готова? – кричит Триша.

Сегодня четверг, вторая половина дня, и мы собираемся уже на пятую службу за последний месяц. Бдение со свечами. Вроде как.

Я выхожу из своей комнаты. Мама застегивает черное коктейльное платье, которое она купила в «Гудвиле» после смерти Мэг. Пока Триша носит его на эти службы, но я не сомневаюсь, что пройдет немного времени, и она начнет выходить в нем в свет и по другим случаям. Мама выглядит в нем очень сексапильно. Как и многим другим жителям нашего городка, траур ей к лицу.

– Почему ты не одета? – спрашивает она.

– У меня все приличное – грязное.

– Что значит приличное?

– В смысле, то, что более-менее подходит для похорон.

– Раньше грязь тебя не смущала.

Мы пристально смотрим друг на друга. Когда мне было восемь, Триша объявила, что я достаточно большая, чтобы самой стирать свои вещи. А я ненавижу стирку. Думаю, вы видите, к чему это приводит.

– Я вообще не понимаю, зачем нам идти на очередную службу, – признаюсь я.

– Потому что согражданам надо переварить случившееся.

– Еду надо переваривать. А согражданам лучше отвлечься на другую драму.

Как гласит потускневший знак на шоссе, в нашем городке проживает тысяча пятьсот семьдесят четыре человека.

«Тысяча пятьсот семьдесят четыре человека, – сказала Мэг, сбегая прошлой осенью в Такомский колледж, в котором ей дали полную стипендию. – А когда ты переедешь в Сиэтл и мы на двоих снимем квартиру, будет тысяча пятьсот семьдесят два».

Пока зависло на тысяче пятьсот семидесяти трех, и, полагаю, так и будет, пока не родится или не умрет кто-то еще. Мало кто уезжает. Даже когда Тэмми Хентхофф и Мэтт Парнер разошлись со своими супругами и сбежали вдвоем – это была самая популярная тема для сплетен до того, как умерла Мэг, – они переехали не далее чем в парк «домов на колесах», разбитый на окраине.

– А мне обязательно идти? – Хотя я не знаю, зачем утруждаю себя вопросом. Триша – моя мать, но власти она надо мной не имеет. Но идти обязательно, я это понимаю, и понимаю почему. Ради Джо и Сью.

Это родители Мэг. То есть были. Я все никак не привыкну. Интересно, когда человек умирает, ты перестаешь быть ему родителем? А если он расстался с жизнью умышленно?

У них обоих совершенно разбито сердце и такие огромные мешки под глазами, что, наверное, уже никогда не пройдут. И именно ради Джо и Сью я выбираю наименее вонючее платье и натягиваю его на себя. И готовлюсь петь. Снова.

«О, благодать». О ужас.

Я мысленно написала уже с десяток панегириков по Мэг – обо всем, что я могу о ней сказать. О том, как в первые же дни познакомилась с ней в детском саду и она подарила мне наш с ней общий портрет, написав на нем наши имена и еще какие-то незнакомые мне слова, – я тогда, в отличие от Мэг, ни читать, ни писать не умела. «Тут говорится, что мы с тобой лучшие подруги», – пояснила она. И это сбылось, как и все ее предсказания и желания. Я могла бы рассказать о том, что все еще храню тот рисунок. В жестяной коробке от инструментов с другими своими сокровищами, хотя листок уже очень старый и потрепанный из-за многочисленных просмотров.