Анатолий Ткаченко - Воитель

Леня-пастух показал Ходоку сайгачьи лежбища, водопой на речке Гурт, километрах в пяти ниже по течению, тропы утренних и вечерних пробежек табуна. Сидя в засаде, наблюдая за сайгаками, отдыхающими или проворно щиплющими буерачный скудный кустарник, верблюжью колючку — джантак, полынь, Ходок говорил:

— Знаешь, почему нос у них горбатый, трубой?

— Ветер рассекать, когда бегут, — наугад отвечал Леня.

— И для этого. Но главное — летом увлажнять сухой воздух, зимой — согревать, чтобы легкие уберечь. Им нужны мощные легкие. Для чего?

— Бегают шибко.

— Догадливый. Правильно. Случается, сайгак развивает скорость до восьмидесяти километров в час. И все равно едва не истребили степную антилопу: восковые рога продавали на лекарство, заменявшее пантокрин, из шкуры выделывали отличную кожу, мясо считалось целебным, дорого ценилось… Вот и бегает прытко сайгак.

— Видел. На автомобиле тут одни гонялись, вроде тоже с научной целью. Нескольких, послабее, загнали, другие ушли. — Леня-пастух засмеялся. — Понимаешь, — с Ходоком они были на «ты», легко и сразу подружившись, — хитрые звери, пошли по солончаку, вздыбили тучу пыли — не только люди, машина задохнулась от соли.

— Наблюдательный. Молодец. Я об этом уже думал: трудно мне будет на солончаках. Надо тренироваться.

— Да брось ты, Ходок, дурить. Понаблюдай, напиши свой труд. Диссертацию, так? И живи себе в столице ученым-сайгаком.

Леня смеялся, радуясь своей шутке, а Ходок ворчал:

— Таких сайгаков тысячи. Смотрят, наблюдают… В основном друг за другом…

— И за соседями.

— За соседками.

Тут они засмеялись вместе: Леня прямо-таки хохотал, Ходок часто покрякивал, будто поперхнувшись едой, и скоро затихал, морщил выпуклый лоб — единственное открытое место на его волосатом лице, — говорил, жестко хватая Леню за локоть:

— А мне надо в шкуре сайгачьей побывать. Кстати, почему до сих пор нету шкуры? Матвей не умеет стрелять?

— Матвей Илларионович умеет любую здешнюю работу. Так ведь твой табун пугать нельзя. Ищет где подальше.

— Правильно. Какие вы здесь все умные!

— Обыкновенные.

— Да, на природе других не бывает. Вот побуду сайгаком — и поехали ко мне в гости, Леня. Я живу на Чистопрудной, у меня комната большая. Неделю пьянствовать будем.

— Ты пьешь?

— Нет. Был алкоголиком для интереса: узнать, что это такое. Интересно, с чертями общался. Один, старый, щербатый, желтоглазый, вонючий, другом стал. С вечера придет, в углу на корточки присядет и хихикает. Швырну ботинком — исчезнет. А лягу спать — к ногам на краешек кровати присядет и давай рассказывать про чертячью жизнь. У них, оказывается, Леня, все по-другому: живут вечно, но никаких удовольствий, кроме пляски на человеческих душах. Котлы со смолой, сковороды — вранье, он мне поклялся. За твою душу, говорит, повышение получу, так что командуй — бутылочку, женщину? И доставал, приводил. Интересно. Но надо уметь остановиться. Без лечения, самому, собственной волей. Я смог.

— Если интересно, зачем трезветь?

— Имеется причина. Важная. Он не сказал мне, куда денется моя душа. Что с ней будет, когда они отпляшут на ней. Говорит — смертельный запрет. А я не люблю запретов. Решил вернуться к людям. Понял: надо самим все познать, даром нам никто ничего не дает. Мы — для познания мира.

После таких откровений Леня-пастух терялся, у него было всего восемь классов образования, ПТУ, два года службы в армии танкистом, где и случилась с ним беда: на учениях танк перевернулся на круче и загорелся, никто не погиб, а у Лени с того времени начала болеть голова, он стал бояться техники — тракторов, автомобилей, станков… И пришел в Седьмой Гурт, вспомнив, что здесь когда-то жили, померли его дед и бабка.

Ходок продолжал философствовать:

— Надо быть пьяным, Леня, работой, степью, тайгой, женщиной… Отвратительны, опасны трезвые. Злые они. У меня сосед смотрит передачи об алкоголизме и наслаждается: вот свиньи, до чего себя довели! А он за все свои семьдесят лет ни к рюмке, ни к делу истинному не притронулся. Его и на работе держали за то, что не пьет, для назидания другим. Великим себя чувствует!

Леня был опьянен степью, он вдохнул, впитал ее в себя, ибо гуртовская жительница Верунья лечила его травами, успокаивала наговорами: он боялся глухих стен, темноты, и Верунья сшила ему белый просторный полог, за которым днем было прохладно, а ночью светло. Леня вылечился, но не хотел уходить из Гурта, боялся потерять простор, воздух, степные травы. Боялся, наверное, там где-то, среди домов и людей, отрезветь.