Анатолий Ткаченко - Воитель

— Надо проведать.

— Можно я схожу? — Гелий решительно, подражая хозяину, воткнул лопату, повернулся, пошел, услышав вслед неторопливо выговоренное:

— Если есть ваше желание…

Желание было, желание хотя бы выпрямить спину, проветрить голову. Той же тропой, через бурьян и дикую коноплю, он вышел к плотине, на площадку с колесной техникой доисторического времени. И тут ему увиделась потрясающей неповторимости сцена: осел Федя, скосив зарозовевшие белки глаз, всхрапывая, смотрел себе под ноги, а перед ним, свернувшись тугими кольцами, вскинув шипящий клинышек головы, возлежала крупная змея. Федя делал осторожный шаг — змея выше взметывала голову, ядовито сверкая раздвоенным языком, Федя отступал — змея успокаивалась и даже опускала на плоский камень черно-зеленую голову.

Вполне конфликтная и вполне естественная ситуация: ослу нужно работать, а змее, пока нет солнца, захотелось полежать на сухой площадке: ей, змее, ни к чему сельское хозяйство, и о трудовом долге осла она ничего не знает Ослу же не хочется быть укушенным, болеть, оставить хозяина без помощи.

Гелий решил понаблюдать, заодно отдохнуть. Присев в сторонке, он принялся рассматривать змею, очень красивый экземпляр пресмыкающегося, если, конечно, малодушно не брезговать, не страшиться: чистейшей лакировки, упругое метровое тело, темное, с зеленоватыми квадратиками поверху, желто-белое снизу, с точеной ромбической головкой, острыми иголками глаз; прекрасное и отвратительное существо, ибо враждебность к нему в крови человека, когда-то, очевидно, часто отравляемой змеиными ядами. Однако смотреть хотелось, влекло смотреть на эту крупную степную гадюку — как на опасность неопасную и потому жутко сладостную, сравнимую лишь с бездной под ногами, всасывающей и отталкивающей. Возникали варианты поведения-познания: схватить змею за хвост, встряхнуть, превратить в вялую плеть… вцепиться пальцами в едва заметное утончение около головы — пусть обовьется вокруг руки, захолодит кровь зябким скольжением… дать укусить ногу, руку, ощутить, что это такое — змеиный укус… попытаться вырвать ей ядовитый зуб или взять ее с собой, унести, увезти… Но осел Федя не был экспериментатором, он застучал копытами, жутко заорал, возмущаясь беспомощностью человека, из-за которого ему придется работать на жаре. Федя явно жаловался и призывал хозяина.

Гелий Стерин заспешил.

«Убить или прогнать?.. Убить или прогнать?..»

Он выбрал камень потяжелее, ударил сверху в змеиный клубок. И не рассчитал: гадюка лежала на плотной, утоптанной щебенке, угловатый камень перешиб ее в нескольких местах, и, хоть она извивалась острым хвостом, взять было нечего: неловко показывать друзьям змеиные лохмотья. Гелий пинком отшвырнул гадюку с Фединого трудового круга, осел старательно зашагал, вода из ковшей плодородно заплескала в керамические желоба.

Жизнь, которая есть движение, наладилась. Не стало лишь змеи, да в душу Гелия будто впрыснулся яд сомнения: «Зачем?» Но воля победила, ответив ему: «Для порядка. Одним ползучим меньше!»

Он вернулся на огород, старейшина спросил:

— Что-то приключилось-т?

— Да это… — И Гелий не смог сказать о змее. — Это… запутался Федя…

— А-а. Я-т подумал, Ульяна, змея, балует. Выползет, пугает дурачка-т.

— Змея?

— Ну да. Тут, в крутояре, живет. Меня только и боится-т. Да сейчас и яду в ней нету, взял я уже. Осенью другой раз возьмут-т. Лекарства делаем.

— У вас и змея с именем?

— Рядом живем. Давно. Садитесь, передохнем, и так хорошо поработали, я тут и ваши рядки подогнал. Смотрите, как солнышко-т восходит.

Оно было не солнцем, а именно солнышком, таким четко оранжевым, безобидным, и не поднималось, не возносилось — величественно восходило сквозь белую мглу в той стороне, где проскакало огромное стадо сайгаков. И этому солнышку хотелось сказать, что же ты притворяешься нежным и милым? А днем превратишься в дракона, разверзнешь пасть и будешь опалять эту несчастную землю своим адским дыханием.

Гелий Стерин страшился здешнего светила, не понимал, как Матвей Гуртов может ласково называть его, да и сам Матвей все более неприятным делался Гелию: ведь было совершенно ясно, что он сожалеючи относится к своему непрошеному гостю — пришел, уйдет, где-то там, в непонятной Москве, чем-то занимается, даже, вполне вероятно, нужный человек; здесь же цена ему большой нуль, камень-плитняк полезнее, на нем вот сидишь, в строительстве можно применить… Да еще эта змея Ульяна… Змея не забывалась, отравляла настроение и, он знал уже, никогда не забудется, — это все угнетало в нем его суть, характер, и потому изнутри, из какой-то второй, более стойкой половины натуры, поднималась досада, раздражение, упрямство — оберегающая его воля, которая корила, совестила. «Раскис, потерял себя. Перед кем?.. Твоей одной извилины в мозгу хватит на весь Седьмой Гурт до конца существования. Ну попал в беду из-за строптивой бабенки, ну не погиб. Так будь Гелием Стериным, кандидатом наук, сыном своих родителей, докторов наук Спасли дикие гуртовики — заплатить можно, одарить, в гости пригласить. Но пусть уважают, знают, по крайней мере, с кем общаются…» Гелий вообразил важного старейшину у себя в квартире на Котельнической набережной: югославская мебель, финская стенка, травяно-зеленый палас во весь пол, бар с напитками виски, ром, ликеры. По стенам картины, маски, гобелены из разных стран. Он делает коктейль со льдом, подает Матвею, показывает, как пить через соломинку. Ставит на полуторатысячный проигрыватель «Джи-ви-си» рок-пластинку, спрашивает утонувшего по плечи в кресле модерн гостя: «Удобно ли вам, дорогой Матвей Илларионович?» И конечно, видит, гибнет от стеснения, детской растерянности степной абориген. Так-то! Каждому свое, каждый хорош на своем месте! А раз это аксиома, не требующая доказательства, то следует немедленно определиться каждому по заслугам, достоинству, и Гелий Стерин, упрямо, хмуровато обозрев старейшину, строго спросил: