Анатолий Ткаченко - Воитель

Хорошо видна из окна Ивану Алексеевичу эта роща, посаженная им одиннадцать лет назад, позднеосенняя, теперь голая, насквозь просвеченная вдруг выглянувшим солнцем — так глубоко, что за нею зеленой кипенью проглянул молодой сосняк.

Да, он поедет в Москву, навестит родителей лейтенанта Феди и, конечно, его могилу. Поедет зимой, когда будет много свободного времени. Попросит Акимова постеречь дом. А сейчас он напишет письмо пожилым родителям Феди, объяснит им, городским жителям, как важно вовремя посадить лес. Нет, сперва он выразит им свое сочувствие, поведает о своей горькой убитости: на свете не стало нужного людям человека! Расскажет, как пришел к нему Федя, кем он был для него… Поищет успокоительные слова. И только потом о посадке леса. Непременно прибавит: Федя не простил бы ему ни одного упущенного дня.

По ночам подмораживало, иней не стаивал почти до полудня, погода держалась ясная, сухая. Дышать бы и дышать крепким предзимним воздухом, но с Горькой долины все чаще наплывали туманы, гнилой моросью кропили подворье Ивана Алексеевича Пронина, и по утрам ему иной раз приходилось жечь лампу — так непроглядно мутно было в окнах дома.

Управившись во дворе и позавтракав, он грелся чаем, заваренным с листьями малины и мяты: вчера немного застудился, случайно угодив сапогом в затянутое мхом «окно». Перебирал скопившиеся газеты, выискивая наиболее интересное. Читать все подряд он не успевал, что не очень его огорчало, ибо полагал: без разбору читают только пенсионеры — у них времени много.

Ага, вот высказывание одного видного американца:

«Мне кажется, для вас сейчас главное — разговор о своем назначении, своей «айдентити» (подлинности то есть), как у нас говорят. Есть ли у современного русского человека «айдентити», настоящая, без сталинизма, — вот в чем вопрос».

О, это уже интересно, можно поразмышлять! Заварим свежего чаю для умственного просветления. Умный американец, ничего не скажешь. Но о русском человеке, пожалуй, не все знает. Возьмем меня, Пронина И. А., русского со всех сторон, ну, хотя бы по ближним предкам. Много ли во мне сталинизма? Есть, есть эта ущербность! Правда, не самим «вождем народов» воспитанная — его наследниками: чти любое начальство, помалкивай, знай — за тобой следят, носи в себе страх перед правотой и силой государства… (Ведь этого не отменил и Хрущев, разоблачивший культ Сталина.) В моем отце, естественно, было много сталинизма — полжизни прожил при «вожде», в деде вообще не было — сгиб в начале двадцатых. В дочери моей… жаль, мало знаю ее. Но, думаю, — всего лишь отголоски какие-то не очень внятные. А внуки мои, если таковые будут, едва ли что-то унаследуют от сталинизма. Уже для теперешних двадцатилетних Сталин — легенда малопонятная, пусть и страшноватая. Допустим на минуту самое печальное — перестройка сорвалась, одолели «недостройщики», те, кто хочет постепенно улучшать наше общество, то есть во многом оставить прежним, брежневским, — разве может возродиться сталинизм? Была трагедия, был фарс — время уложилось в историю. Ему просто не будет места: вымрут последние носители культа… Вернемся, однако, к русскому человеку, к его «айдентити», как выразился ученый американец…

Иван Алексеевич прошелся по комнате, напрягая свои «средние», как он считал, но «придирчивые» мыслительные способности, почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, догадался: Серафим Саровский следит за ним из темноты иконы. Подошел к божнице, спросил:

— Ты-то русский, Серафим? Где-то на Тамбовщине была твоя пустынь. Значит, русак. Скажи тогда, неужели мы, теперешние, насквозь просталинились? И ничего другого в нас нет? А я вот чувствую: и ты во мне есть. И другие видные и выдающиеся. Например…

Но Ивану Алексеевичу пришлось прервать свою речь: он явственно услышал приближающийся, сипло сосущий тишину рокоток трактора. Гнал свой бульдозер к его подворью Василий Конкин. Молодец! Не подвел. Договорились — помнит слово.

Быстро одевшись, Иван Алексеевич вышел во двор.

Румяный круглолицый Василий, в чистой бежевой куртке и новенькой клетчатой шляпе, этакий современный работяга-интеллигент, подогнал бульдозер к самой калитке, резко осадил, едва не зацепив вскинутым ножом изгороди, приглушил мотор и, как все, работающие на грохочущей технике, излишне громко выкрикнул:

— Алексеич! Сигай в мой лимузин, прокатимся по твоей курортной местности!

— Кати один, Вася! Туда же, на Ржавую топь, где в прошлый раз перемычку нагребал, протяни ее до холма с березами. Может, позже навещу тебя, разомну вот свой радикулит.