Марк Леви - Влюбленный призрак

– Тут она была неправа, я сходила с ума не по этому страшиле, а по Тодду Харви, и не в пятнадцать, а в семнадцать лет… Но откуда вы, собственно, все это знаете?

Официант принес счет в кожаной папке и положил его перед Тома́.

– Это я вас пригласила, мы так не договаривались! – И Манон попыталась забрать счет.

Но Тома́ еще раньше незаметно сунул официанту свою кредитную карточку, теперь ему осталось расписаться и забрать ее.

– Не знаю, как вы провернули этот фокус, я ничего не видела! – возмутилась Манон.

– Вот такой я неуклюжий, – ответил Тома́, вставая.

Задержавшись у соседнего столика, он попросил отца вернуться без него. Раймон вздохнул и исчез.

Манон шаткой походкой достигла своей машины, бросила ключи Тома́ и назвала своей адрес.

«Приус» ехал по Калифорния-стрит. Внутри с первой минуты царило гробовое молчание. Наконец Манон его нарушила.

– В конце концов, почему бы нет? Каждый скорбит как может, если вам понадобилось таким способом продлить отцовское существование – валяйте, ваше право. Я, между прочим, вообще не пью, потому меня так и развезло. Завтра проснусь с кошмарной мигренью, она уже дает о себе знать. Этот вечер будет напрочь вычеркнут из моей памяти.

– Я убеждал себя в том же самом – после того косяка…

– Выкладывайте-ка! – Тяжело дыша, она опустила стекло. – Откуда у вас такие познания обо мне?

Они уже приехали, Тома́ затормозил у тротуара, обернулся, взял с заднего сиденья сумку и положил ее Манон на колени.

– Это ваше.

– Что это?

– Шкатулка, отец хранил в ней письма вашей матери. Если вам удастся найти его письма к ней, то я буду очень благодарен, если вы перешлете их мне. Я тоже написал вам один мейл, только не отправил из страха, что после него вы больше никогда не захотите со мной разговаривать. Я его распечатал, страница на дне сумки.

Манон уставилась на Тома́, неспособная вымолвить ни слова и непонимающая чувства, охватившего ее в момент прощания. Ей хотелось побыть с ним еще, хотелось, чтобы он продолжил рассказ об ее детстве, поведал еще что-нибудь о ее матери. Она забросала бы его вопросами, в этот раз уже без заносчивости и без скептицизма, как ни мало все это дружило с логикой, – лишь бы слышать его голос, лишь бы не возвращаться домой одной. Но Тома́ молчал. Она вышла из машины, сделала несколько неуверенных шагов – и вернулась.

– Я тут вспомнила, что это моя машина.

– Конечно, – виновато ответил Тома́ и отдал ей ключи. – Я провожу вас до дверей.

– Сама справлюсь! – отрезала она и направилась к дому.

– Сомневаюсь, – сказал Тома́ ей вдогонку.

В следующую секунду ему пришлось броситься ее спасать: она медленно сползала по фонарному столбу, к которому прислонилась, чтобы устоять.

Тома́ помог ей выпрямиться, подождал, пока у нее пройдет головокружение, и поддержал ее под локоть, пока она взбиралась по ступенькам.

– Доберетесь до постели?

– У меня студия, добираться недолго. Подождите уходить. что вы имели в виду, говоря, что «дальнейшее было бы осложнено прошлым наших родителей»?

Тома́ внимательно на нее посмотрел, подошел и поцеловал в губы.

– Спокойной ночи, Манон.

Пятница, 3 часа ночи

Вернувшись домой, Манон надолго встала под душ, чтобы прогнать хмель. Эта цель была достигнута, но головная боль не прошла.

Натянув длинную футболку, она села по-турецки на ковер и долго смотрела на шкатулку, прежде чем набраться смелости ее открыть. Наконец, сделав глубокий вдох, она подняла крышку.

Вид конвертов, подписанных почерком ее матери, сильно ее взволновал.

Она схватила первое письмо, адресованное Раймону двадцать лет назад.

Любовь моя, такая далекая и такая близкая,

прошел год. Квартира, где мы поселились, невелика. Как же мне не хватает моего французского дома, – не так сильно, как вас, но это связанные воспоминания. Я превратила свою комнату в убежище и собрала в ней оставшиеся у меня памятные вещи. Несколько фотографий, сделанных вами летом. Я смотрю на них в восхищении, как восхищаются летними закатами, в ослеплении и грусти из-за ухода дня, но при этом в надежде на скорое утро.

В маленькой застеленной ковром прихожей я поставила свой черешневый книжный шкаф со всеми моими любимыми книгами, с которыми провела столько вечеров, которые мы обсуждали, сидя на скамейке. Гостиная – большая светлая комната окнами на залив, мебель с патиной времени иногда отражает блеск океанских волн. Диван накрыт разноцветным пледом. Помните его? Вы похвалили его в том магазинчике на Гранд-рю. Назавтра я вернулась туда и тайком его купила. Сидя за письменным столом, я могу любоваться всем заливом Сан-Франциско. Справа Бэй-Бридж, Телеграфный холм с башней Койт-тауэр – смешное название, не правда ли? Представьте, ее завещала возвести после своей смерти одна необычная женщина. Она курила сигары и носила брюки задолго до того, как это стало приемлемо. Она была помешана на азартных играх и одевалась как мужчина, чтобы посещать сугубо мужские игорные заведения. Замечательная женщина, я завидую ее отваге! Свое состояние она завещала городу. Годами люди, стоя на вершине этой башни, приветствовали суда. Я тоже побывала наверху, любовалась оттуда кораблями. Понимаю, я рассказываю малоинтересные вещи, но что еще вам рассказать и при этом не ранить вас? Манон привыкает к новой жизни, я так боялась, что ей навредит поспешный отъезд. Она уже болтает по-английски, то есть справляется, и очень неплохо. Она моя сообщница и лучшая подруга, а мне помогает забыться обязанность быть любящей матерью, которая так ей нужна. Она здорово вымахала, я уже угадываю в ней удивительную женщину, которой она в один прекрасный день станет. У нее нелегкий характер, порой мне приходится ее усмирять, изо всех сил скрывая, как сильно она меня восхищает – день ото дня все сильнее. Она снова занялась танцами, ее преподаватель уверяет, что она очень одарена. Надеюсь, она не захочет стать балериной, это занятие связано с ужасными страданиями, но, если она этого пожелает, я не стану ей препятствовать, потому что перед ее могучей волей ничто не устоит, а уж если взбунтуется ее дух…