Йожеф Балаж - Посреди земли

Сердце Эмёке сжалось.

— Она вам жаловалась?

— Упаси бог! Ни разу!.. Не скажу, чтобы с гонором она была или там презирала меня за то, что я всего-навсего дворник, просто замкнутая была женщина, скрытная. А разговаривали мы много, она ко мне часто приходила, защиты искала от хулиганов этих…

— Которые ко мне пристали?.. — ужаснулась Эмёке. — Но ведь бабушке было шестьдесят восемь лет!

— Со спирта они совсем шалеют, и тогда им все едино, сколько женщине лет. — Она задумалась. — Пенсия у нее ведь была хорошая, денег на жизнь хватало, а вот что ее мучило, об том я разве что догадываться могла…

— Когда она покончила с собой?

— Я плохо говорить о вашей матери не хочу. — Голос женщины стал жестким. — Не знаю, много ли у ней забот, сильно ли она занята, но такого я отроду не видывала, хотя в нашем районе всякое бывало, — и то сказать, что только не случается порой с несчастными, нищими да темными людьми. Я тут шестьдесят лет живу, но чтобы родные спохватились, что близкий человек умер, только через три недели, такого вовек не бывало! Через три недели, да и то потому лишь, что хотели позвать ее для генеральной уборки!

«Через три недели», — думала Эмёке.

Обе молчали. Гудела стиральная машина.

— Она прощальное письмо вам оставила… Видать, вы не получили его?

— Нет. Где оно?

— Его офицер милиции взял, который вел следствие. Письмо, стало быть, у него хранится, если он матери вашей его не отдал…

Эмёке заставила себя собраться с силами и вместе с дворничихой поплелась в отделение милиции. Ее провели к стройному офицеру с открытым лицом и светлыми волосами. Он в раздумье смотрел на смертельно бледную, измученную девушку. Письмо лежало у него на столе.

— По долгу службы я прочел это письмо… Оно не для девочек.

— Я совершеннолетняя, — сказала Эмёке.

— Ах, да… Вы знаете, как умерла ваша бабушка?

— Она покончила самоубийством.

— Дворничиха сообщила нам, что старая дама три дня не выходит из своей комнаты. Она, мол, много раз звонила ей, но никто не открывает, а ключ торчит в замке изнутри. И какой-то странный запах идет из комнаты… Мы взломали дверь, ваша бабушка лежала на тахте, одетая в черное платье…

Эмёке закрыла глаза.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо!

— Хорошо, не буду… Ваша бабушка приняла около шестидесяти таблеток снотворного, а для верности еще перерезала себе вены на щиколотках и запястьях.

— Ой, пожалуйста, не надо!

— Мы опечатали квартиру. Три недели никто не являлся. Через три недели пришла ваша мать…

— Мама очень много работает, — оправдывалась Эмёке. — В институте ей всегда дают сверхурочную работу, а она еще учится, и дома все хозяйство на ней…

— Возможно… Но если бы моя мать жила одна на другом конце города, я каждое воскресенье, по крайней мере, приглашал бы ее к себе обедать. — Эмёке молчала. — Впрочем, нас это не касается. В конце концов, преступления совершено не было. Если бы у нее были материальные трудности, если бы ей угрожала голодная смерть, то мы на основании соответствующего закона обязали бы ее близких выплачивать ей алименты. Но закона, обязывающего любить свою мать, не существует.

— А что сказала мама?

— То же, что и вы. Что у нее пропасть работы, забот… — Он с сожалением поглядел на Эмёке. — Вы очень любили бабушку?

— Любила ли я бабушку? Меня воспитала она, а не мама. С тех пор, как я себя помню, мама все время учится, работает сверхурочно, вечно куда-то спешит и у нее постоянно болит голова. Бабушка тоже работала, но никогда не раздражалась. Мы с ней жили в отдельной комнате, наши кровати стояли рядышком, мы так много говорили с ней… Утром и вечером, обо всем… Год назад в гимназии сказали, что мою кандидатуру выдвинут для учебы за границей, если я соглашусь. И дадут стипендию. Мы с бабушкой долго обсуждали это, все взвешивали. Какие плюсы, какие минусы, и вообще стоит ли… Я поехала потому, что бабушка одобрила это… Но последнее время меня очень тянуло домой, едва могла дождаться каникул, накопилось много такого, что я могла обсудить только с бабушкой…

Офицер милиции протянул ей письмо.

— Может быть, это письмо поможет вам…

— Спасибо.

Офицер проводил ее до ворот.

— Я беспокоюсь за вас, девушка, — сказал он. — Если… словом, если вы почувствуете, что вам нужна помощь, можете всегда на меня рассчитывать.

Эмёке зашла в первое попавшееся ей на пути кафе и развернула письмо:

«Эмёке, милая моя внучка! Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. С тех пор как ты уехала два с половиной месяца назад, я осталась одна на свете. Совершенно одна! Меня словно бы посадили на плавучую льдину. Когда в тот ясный солнечный августовский день мы простились с тобою на вокзале и я в последний момент купила тебе в киоске все, какие нашлись на венгерском языке, газеты и журналы, даже «Вестник пчеловода», я еще думала: у меня большая семья, меня любят, я нужна. И я люблю эту семью больше всего на свете. Это был последний счастливый момент в моей жизни, счастливый, несмотря на горечь разлуки с тобой на целых четыре месяца. Но ведь это такой короткий срок, и расстались мы в уверенности, что скоро увидимся, а тебе нужно строить свое будущее… Потом по дороге домой, в машине, твой отец…