Игорь Савельев - Лицей 2018. Второй выпуск [антология]

Двор и улица потемнели, на кухне гремели тарелками дед с Полиной. Кузьма почувствовал себя чужим этому дому и не нашел сил сопротивляться этому. Он позвал за собой Борьку и полночи просидел на утесе над морем.

Он думал, существует какая-то одна вещь, известная лишь ему, но то ли от скудости образования, то ли от смутности самой вещи — он не в силах передать ее другим. Он просто носит это нечто, а окружающие чувствуют и следуют за ним. Так долго длились его раздумья (пожалуй, много лет он не думал столько часов подряд), что, когда в стороне стали раздаваться голоса и смешки, он не сразу обратил внимание.

Однако они возвратили его на землю. Улыбка сошла с губ. Одно дело витать вокруг умной абстрактной идеи — и совсем другое слышать, как твоя дочь хихикает в липких объятиях какого-то недоноска! Кузьма поднялся. Он знал: «вещь» надо не только носить в себе — иногда ею можно воспользоваться как оружием. И люди почуют не только благоговение, но и страх, отчаяние. В конце концов она может деморализовать настолько, что человек сдастся без боя.

Борька зарычал, и голоса стихли.

— Что это? — взволнованно спросила Полина.

— Это папа, — Кузьма вышел к ним. Ночь была безлунной, и море внизу походило на бездну. Слабо различались на фоне темного неба кроны деревьев, кустарники и человеческие фигуры.

— Отойди, — сказал Максим.

Кузьма не ощущал волнения. Он не знал, что будет делать, но уже знал, чем все кончится, и это приносило ему удовольствие.

— Вот, значит, как. Пока папка порядок наводит, в его гнезде такое вот творится… Я же тебе, выродок, ясно объяснил, чтоб ты держался подальше!

— Отойди, Поля, — властно приказал Максим. Послышался шорох травы под ее босыми ножками. «А у него тоже это есть», — заметил Кузьма, но жалеть парня из-за этого он не собирался.

Он, засучивая рукава, шагнул — между ними оставалось не больше метра. Всё еще не видя лиц, он чуял запах страха. Кузьме казалось, что он великан, который сейчас опрокинет сверчка. Он предчувствовал, как уйдет из-под его жалкого, школярского удара, нырнет вправо, сомнет печень, потом заломит руку и, какая бы сильная она ни была, — не отпустит, пока не сломает ее, потом ударит еще, еще, еще, и сбросит с обрыва!

— Папа, ну постой! — Дочь едва видимой тенью встала между мужчинами.

— Уйди! — крикнул Максим, но девочка верно угадала, что только ее появление заставит Кузьму остановиться.

Когда он понял, что произошло (а исступленное желание убить не вдруг отпустило его), то разозлился еще сильнее. Но злость теперь была обыкновенной, человеческой, и он сумел совладать с ней.

— Я с ним потолкую как мужчина с мужчиной, — по возможности спокойно сказал он, — бить не буду. Просто хочу спросить.

— Папочка, папа! Ты такую картину принес красивую! Я весь вечер на нее смотрела!

— Что? Ты мне зубы не заговаривай! Отойди сейчас же! Я повторять не буду!

— Но ведь там про это, папа, про это, разве ты не понимаешь! Про любовь! У нас любовь, разве тебе нас не жалко?! Дедушке, и тому нас жалко, а тебе разве нет? Мы просто любим друг друга, как те на картине, и ничего плохого не делаем тебе, разве ты не можешь нам разрешить?

— Разрешить? Чего разрешить? Шляться тут с этим?!. Тебе восемнадцати нет! В моем доме будет как я скажу, поняла? И нет, мне никого не жалко! Дед твой ничего не понимает! Старый дурак, учить меня вздумал! Да я вас всех могу…

— Можешь, папочка, можешь! Но разве хочешь? Хочешь?! Ты разве меня совсем не любишь? Совсем-совсем не можешь пожалеть меня?

Кузьма набрал воздуха в грудь, чтобы ответить, но вспомнил картину, и страшное предчувствие остановило его. Оно пронеслось за секунду и ошеломило. Он понял, что сейчас может разрушить всё, что имеет, если пойдет дальше. Однажды он уже отказался от них — уйдя на войну, — но тогда еще была надежда вернуться и быть снова с ними, когда враг окажется повержен. А если убить мальчишку, то никого не останется. Вернуться будет не к кому. Только братья по оружию останутся — такие же полубезумные тени. И после этого он уже не сможет помочь им.

Кузьма остановился и медленно попятился.

— Ну-ка, Борька, — пробормотал, сам не зная, чего хочет от пса.

Он еще не до конца осознал, что произошло, но изрядно испугался. Огнедышащее видение, которое лишь на миг возникло перед глазами, было реалистичнее, чем теплая майская ночь: Полина в нем исчезала последней — в пламени, которое Кузьма хотел, но не мог удержать. Ужас впечатал в его разум мысль: «Я не должен допустить»…