Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Ныне порядком наплодилось умников, до которых чесоткою прикипела немочь доказать ближнему, что души в нас не было и не будет.

Человек, приглядись к этому мудрователю, пожалей его: боль преждевременной изжитости глаголет в нём, разменявшем призвание своё на мелочь умыслов, раструсившем совесть по прилавкам сытости…

Случались и прежде такие умники; старые люди вздыхали им вослед, говорили:

– Многолико созданье Божье: в одном ангел тешится, в другом – кобель чешется…

Что мы есть без души? Какими представляемся Господу в грехах наших? Столь часто поминая нечистых, не грезим ли мы бездуховностью своей?

Человек, скинь личину исполина, побывай в тайге милым братом. Кто знает, не твоего ли гостевания ждёт она, чтобы поведать о заветном?

Побывай. Запомни всё, что доверит тебе она. После перескажи внукам; зачаруй их удивлением и любовью к человеческой душе, а за нею дело не станет…

Ну а пока…

Послушай, о чём тайга поведала мне, и поверь, что всё это было, было… А может, будет, когда нас не будет… Когда отомрёт нынешний оборот жизни, и Земля попытается заново возродить для чего-то необходимого ей человека.

В неугаданные времена потерялся в тайге один очень нужный мужик.

Я говорю о Парфёне Улыбине.

Необходим он был для едомян [117] Едома – болото. Едомяне – жители болотистых мест. тем, что умел дарить людям покой. Загорятся мужики злобою – бабёнки не мешкают, за Парфёном бегут.

– Уйми, – просят.

Тот придёт, слово скажет… и всё. И мужики начинают расходиться по семьям, недоумевая: и чего это, мол, с нами только что было?!

Семейные распри тоже гасил Парфён.

Не было во всём околотке такого человека, который ни разу не заворачивал бы до Улыбы со своей тревогою. И хотя все понимали, что творит человек святое дело, однако находились и такие фармазоны, которые шептались:

– Улыбе-то, пользителю нашему… ему ж черти пособляют людями командывать.

– Я вот покой от яво принял, а теперича думаю: вдруг да на страшном суде за ето с меня спросится?!

Едомяне долгие годы не знали неурядиц, и потому им было не страшно потерять Улыбу.

Но когда Парфён перед зазимками ушагал в тайгу и не вернулся, – народ запоохивал. Особенно бабы:

– О-ё-ёй! Кем же теперь мужики представятся перед нами, без Улыбы-то?

Один лишь местный целовальник Спиридон Кострома не раз и не два слетал в эту пору на второй ярус своего самого высокого в деревне дома, чтобы там, в богатой спаленке, накреститься до боли в плече.

Как-то, наломавши спину, выскочил он довольнёхонький на улицу и вставился в бабьи пересуды своею отравой:

– Так ему и надо, чёртову послушнику! Не будет носом небо пахать. А то ишь… И сам-то он – Улыба… дерьма глыба, и жена его – Заряна… состряпана спьяна.

– Это ж какая холера тебя выворачиват? – осекла его скандальную усладу бабка Хранцузка, прозванная так за картавый язык. – Али надежду лелеешь, что Парфёнова молодайка от горя-беды за тебя спасаться завалится? Ага! Подвинься дa не опрокинься…

– Да у яво, как только привёз Улыба свою Заряну с уезду, в тот же день стегна взопрели, – поддержала Хранцузку Акулина Закудыка. – Вот и сикует бедный…

– Так его, горбатого, – не суйся в щель, – засмеялся проходящий мимо рыжеватый мужичок. – Суди сопя, да не забудь себя…

За такими откровениями и смехом не забывали едомяне и Создателю напоминать о том, что Парфён им шибко необходим. Потому и тянули шеи в сторону тайги.

Но прошла седьмица, миновала другая, и третья потонула в глубине времени. Люди притомились держаться на вытяжке, ссутулились, нахохлились, да вдруг и обнаружили в себе, что всякая надежда потеряна.

Надежда потерялась, но сомнения среди народа всё ещё крутились:

– Уж больно Улыба с тайгою сроднён, чтобы она выдала его лихому случаю.

– И я так думаю – не может того быть…

– Куда там… не может, – упорствовал Кострома, – не может только лошадь… и та косится.

Упорствовал Спиридон и всё реже получал отпор, поскольку правда его с каждым днём становилась неоспоримей.

Но торжества своего целовальник больше не выказывал. Он пристроился до общей печали и стал сочувствовать. С этим сочувствием привязался он и до Заряны. В дом, правда, к ней захаживать не насмеливался, а вот своим соседством начал пользоваться вовсю. Дворы-то ихние одним лишь заплотом разделялись. Услышит, что 3аряна во двор вышла, оторванную от заплота досточку в сторону отведёт, морду свою долгозубую просунет и начинает… сострадать – куда крепше угадать.