Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

И опять – на пять! Ну, прямо сказать, моего долгожданного водяного да чёртов конь хвостом засёк. У нас, по омутам Сорочанки, этих самых чёртовых прожорливых коней, которыми обзывали сомов, рыбакам будто бы, случалось, величиною за доброго борова принимать – ежели они враньём, конечно, не тешились, как я.

Лопнуло у меня терпение: плюнул я с мосточка в пустую эту Сорочанку, выругался как умел и направился к себе – хотя бы одну ночь выспаться путём. Иду – темнотища! Пробиваюсь ощупкою. А уж вторые петухи перекликаются.

Вот бы мне на взвоз осталось подняться – встречь мне через три дуги перегнутая старица шустрит, клюкою о сухую тропку постукивает. Сама, примечаю, в седине, как в мыле. Сошлась со мною, остопилась против и свиристит:

– Ня ты ля, милая, последними ночами, на всю речную тишь голосишь? Ажно я, ни с какой стороны водяному ня нужныя, и то итить летучкою забоялась. Вдруг выскочит голай, да и меня заодно с тобою, чо доброго, опеть прихватит! Хватал уже, нечистая сила!

Сдуру-то я и раскатился перед нею в жалобах: да баушка, дескать, родимая! Какая я тебе девка? Парень я переодетый. Водяной, поясняю, Сонятку мою неделю как под воду утянул. Теперь уж её саму, понятно, не вернёшь. Так хоть мокрозад этот ещё бы кого не обездолил, решился я проучить паразита. А он, знать, почуял чего – прячется теперь. Сколь ночей без пользы стерегу.

– Ну, дык… – чирикает бабка. – А я на чо тут перед тобой оказалась? Проси – пособлю. Тольки давай, – щебечет она дале, – сговоримся сразу: я тебе помогу, и ты мне послужишь…

– Кто ты на свете хоть есть-то? – спохватился я тут приглядеться к старухе путём. – Тутошние, – говорю, – бабки мне скрозь знакомы.

– Я, – отвечает, – из тех буду, кого, в недавнее времечко, ваш сорочанский водяной подстерёг-таки при случае. Однако же у яво со мною оплошка получилась; не учуял мокропузый того, что я не в назьме парена, не ветром дарена… Тожить – кое в чём толчём…

– Колдовка, что ли? – спрашиваю я.

– Самую малость… – признаётся старая. – Чуток маракую… Когда ваш рыбоед поволок меня в омут, прям в руках яво и оборотилась я такою, как видишь – вехоткою шшипаной. За чёртом я яму такая-то? Он и турнул меня обратно наверх. Однако, во злобе своей, он на меня завет наложил: ежели в три года я не изведу его приговору – до века старухой останусь! А ить мне ишшо и семнадцати не распустилось…

Жалуется мне старая дохлёна, а в голосе её чуется такая беда, ажно кровь во мне сворачивается и засыхает сосновой коркою – дыхание напрочь забивает. И пошёл у меня ум за разум – растерялся, не знаю, что дальше делать.

Поношенка тут и докладает мне:

– Слыхал-нет? Водяной тутошний больно присловья любит.

– О! – ажно воскликнул я. – Ишшо один нашёлся…

– А чо? – пытает бабка. – Приходилось уже голопупого забавлять?

– То-то и оно-то, что приходилось… Пошутковала как-то надо мною, на Протоке реке этакая-то нежить. И тогда ей мои присловья дались. Помню, как я тогда выдавал:

– Ну, так, – урезонила меня старая, – коли собрался за Сонятку свою отомстить, слушай меня: водяной открылся мне тогда тайною: ежели, – сказал, – я сыщу такого языкатого, который его сумеет переболтать, тогда даже спасти может кого надо, а ежёли сорвётся – сам тут же стариком станет…

К той поре я уже так насобачился брехать – без жерновов муку молол; что осенний лист присловья мои друг на дружку наслаивались.

«Где наша не пропадала!» – решил я тогда.

– Да уж как-нибудь, – отвечаю, – справлюсь. Однако и у меня, – говорю, – ажно три условия имеются: ежели переговорю мокрозадого, пущай он Сонятку мне живой предоставит, тебя в твои годы вернёт, а сам уматывает к чёртовой матери с нашей Сорочанки.

– Так это, – рассуждает поношенка, – само собой разумеется…

Решимости во мне тогда хватило столь смело высказаться, а всё где-то в затылке засвербило: что как сам этаким-то вот стариком обернусь?! И мать родимая не признает…

Старуха не зря ведьмою назвалась – тут же переняла мой тайный страх, с издёвкою посмеиваться давай надо мною: мамка, дескать, не рамка, а ты не потрет; на грех да на смех увивальника нет; не подумав, дескать, спытаешь, потом не спеленаешь… Гляди, мол, пока смотрится…

Этак вот по-доброму упреждает меня свиристуха.

А я стою перед нею – пень пнём, не объедешь целым днём… А всё-таки на своём стоять продолжаю; говорю, что на душе лежит:

– Сам-то я охочь хоть сейчас помочь, не случилось бы охоте моей невмочь…