Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

При этом от чрезмерного восторга Глохтун крутанул ногою и пожелал принять от Корнея одобрение.

– Ну? – спросил он нетерпеливо. – Каково? Хто ещё в Обзорине способен придумать такое – у блохи фамилию требовать? И всякая выдумка у него наособицу…

– У Якишки у Морозова тоже всё как есть наособицу, – сказал Корней. – Которое утро на сарайку влезает, руками себя хлопает и голосит на всю округу. Да ведь сколь умело петухам подыгрывает! Мы через речку живём, и то нашим курам ажно глаза туманом затягивает. Это ли не даровитость?

– Во-от, вот, вот! – заклохтал Тиша. – В том-то и беда мозговитых людей, что их очень непросто от безмозглых отличить. Чтобы в признаках величия тонко разбираться, опять надо обладать небесным озарением. У Якишки у Морозова исключительность его неделями повторяется – покуда его отец дубиною не отходит. А у Мокшея она всякий день разнообразится. Значит, голова его варит, а не переваривает одно и то же…

– Разнообразится, – с печалью перебил Корней брата, – сегодня грезится, завтра блазнится… Ладно, Мокшей – этот и в самом деле на ходу подмётки рвёт. А у Прохора твоего Богомаза? У него только одна замычка – барыню написать. А у Фарисея одна…

– У них цель, а не замычка. Ясно? А у Якишки какая цель?

– Народ повеселить… Разве это не цель? К тому же, в отличку от Семизвона, кормёжкою да брагою он за это не берёт…

И от этого довода сумел бы Глохтун отбрехнуться, да только не захотел Корней выслушивать осточертевшие его бредни. Тихон ещё о чём-то рассусоливал, а он, подбросивши в печь поленьев, прикрыл дверцу, поднялся с низенькой скамейки и ушагал в свою портняжью клетуху.

Там Корней раздумался о том, кому на руку доброта таких, как он, уступчивых людей. Не на подобной ли покорности взрастают всякие там Тишки да Несторы – пустозвоны да неспоры, Прохи да Мокшухи – пройды, побирухи [86] Тишки – забавы, гульба, безделие; неспор – человек бесполезный, в делах медлительный; пройда – плут, себядум; мокшуха – человек, живущий за счёт чужой доброты. . За что же тогда, за какие заслуги воздавать на небесах доброте, коли плодит она своею сговорчивостью дармоедов да краснобаев? Выходит, что ей и после смерти самое место в преисподней. Однако в Законе Божьем нету заповеди: не воскорми тунеядца. Коли обвинять доброту, тогда и Землю-матушку не трудно укорить тем, что она питает собой и белену, и волчье лыко… Не Земля, знать, виновата, а зёрнышко. Однако же и злое зёрнышко сотворено Владыкою не по недомыслию, а с умыслом. И в нём, видать, имеется необходимость. Выходит, что в устройстве жизни земной все мы чего-то сильно недопонимаем. Ведь, по сути, мы не знаем даже того, для чего она задумана, жизнь. Чем она становится потом? Где скапливается? Что из неё дальше Господь лепит? А насчёт того, что им в жизнь всякое мироедство выпущено, так ведь на то и щука в море, чтобы карась не дремал… Ведь человек от человека усовершается…

Тихон собрался, ушёл в деревню, а Корней, сидючи в раздумье, даже иглою портняжьей поддевать позабыл. Вперился в ламповый на столе огонёк недвижным взором и задеревенел. Он и внимания никакого не обратил на то, что дверь клетухи кем-то осторожно отворилась и обратно вернулась до порога, никого не впустивши. Ему лишь где-то далеко в себе подумалось: «Нешто Тихон воротился? Может, денег спросить?» Корнею даже вздохнулось: что-де с гулеваном поделаешь? Вздохнулось, и горькая эта дума привела его немного в себя. И опять он ухватился за иглу. Но и стежка путёвого не успел положить, как ламповый огонёк заволновался безо всякой видимой причины – вроде кто подул на него сверху.

«Дверей путём не прикрыл», – снова подумалось Корнею о Тихоне. Отложив с колен работу, он собрался подняться, чтобы унять сквозняк, но лампа вдруг совсем погасла.

– Керосин кончился? – сам у себя спросил Корней.

Он, придержавши рукавом горячее стекло, поболтал лампою. Нутро её жестяное плескануло тяжело.

«Странно, однако», – подивился Корней и шагнул – сходить в избу, огня принести. Но из темноты ка-ак кто-то дохнёт ему в лицо полной грудью. Ажно свалило обратно на лавку, затылком о стену пристукнуло. И тут уж явно раздалась дверь да крепко захлопнулась. И сеношная проделала то же самое. И всё. И ни звука больше ни в доме, ни во дворе.

Что могло Корнею этой минутой подуматься? Да ничего. Просто сидел он, ждал смерти, чуя на лице такой холод, будто оно ледяной коркою от того дыхания взялось.