Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Видите? Достаточно примитивного топологического воображения, чтобы представить — отростки пойдут по касательной. Выскользнет как улитка из раковины.

— Так ли? — усомнилась старшая химичка Анна Исаевна и качнулась длинным тонким телом. — Мне кажется, отростки именно топологически непроходимы, у двух — утолщения на конце...

Маленькая изящная головка тоже покачалась. С подтекстом сказала: оправдан ли риск? Задавать такие вопросы не ее дело, ее дело — количественный и качественный тканевый анализ. Но раздражаться нельзя, как нельзя было допускать и тени сомнения участников.

— Конечно, — объяснил Косырев терпеливо, — любая операция есть грубое, — он акцентировал, — грубейшее вмешательство в невероятно тонкие структуры. Но отростки — самая молодая, самая... м-м-м...мягкая часть опухоли. Выйдет. Неожиданности не исключены, рядом сонная артерия. Но маловероятно.

Анна Исаевна осмелилась пожать плечами.

— Именно так, — закончил Косырев. — Еще какие недоумения?

Ординаторы задали свои вопросы, и все примолкли. Косырев посмотрел на часы, крайне странно.

— Прошу в операционную. И где все-таки реаниматор?

Поднялся долговязый врач.

— Быков, — пробасил он.

Юрий Павлович тоже встал.

— Познакомьтесь, Анатолий Калинникович, наш новый работник. Помните, был разговор?

Вот кто вместо Лёны. Косырев ощупал Быкова взглядом. Вид добродушный, на плосковатом лице готовность. Волосы длинными патлами из-под шапочки. Это здесь, голубчик, не пройдет. Лет двадцать пять, не больше.

— Очень приятно.

Он повернулся к анестезиологу.

— От внутричерепного давления?

— Да, введено.

— Наркоз — кураре?

— Нет, Анатолий Калинникович. Больная слишком боится. Общий наркоз.

Косырев вспомнил синейшие глаза Чертковой. Надя, кажется. Совсем девочка, восемнадцать лет. Одна только морщинка на переносице. Конечно, боится, так боится, как с возрастом уже не дано.

— Хорошо. А теперь — в операционную.

Процессия тронулась заведенным порядком: Косырев впереди, за ним Юрий Павлович, потом все остальные. Лечащие и ординаторы повернули на третий этаж. Стук женских каблучков по кафелю лестницы стуком кастаньет. Его тянуло спросить мимоходом Юрия Павловича, как в райкоме, но он всегда остерегал других. Не только спрашивать, думать о постороннем не рекомендовалось.

Красная предостерегающая надпись: «Операционная № 2. Стерильная зона. Без разрешения вход запрещен».

На умывальнике лежали свежие куски антисептического мыла. Щетки затрещали по ногтям. На это не надо жалеть усилий. Стряхнув с рук капли воды, он привычно вытянул их вперед, и сестра накинула и завязала темно-зеленый рабочий халат, потом передник. Другая, студентка Колосова, прикусила губу и, торопясь, срываясь, стала натягивать перчатки — спокойнее, спокойнее — бледно-желтые, в форме схватывающей кисти, сам их цвет успокаивал. Показались Косыреву просторными, а это плохо, резина хоть и тончайшая, осязание непременно ухудшится. Он пошевелил пальцами, — нет, померещилось, размер его известен, — и раздумал менять. Все же тень неудобства осталась, Колосова протерла перчатки марлевым шариком, спирт. Пятясь и отталкивая локтем, чтоб ненароком не задеть, створку стеклянной двери, он вошел в просторную операционную. За ним другие.

Обежал взглядом все и всех. Столики с инструментами были придвинуты к новому операционному креслу, заменившему стол: сегодня, однако, классическая, лежачая поза. Ассистенты и сестры приготовились. Анестезиолог Вернов, старый, надеждый работник, положил руку на кран, как на первый рычаг спасения. Реаниматор Быков растопырил перчатки. Объективы телевизионной камеры, — для передачи по институту, — были наведены. И наконец инженеры включили демонстраторы и полиграф, который своими проводами, трубками, присосками ждал соединения с человеческим телом. Рядом с инженерами — Саранцев — темные края век очерчивали внимающие глаза. На экранах подрагивали прямые линии.

Косырев потоптался у кресла, выбрал основную позу.

Санитары ввезли больную; голова ее была обернута салфеткой. Пока снимали с каталки, укладывали, накидывали ремни и прочее, Косырев отвернулся. Много раз спрашивал себя: как это — лежать на операционном столе? И каждый раз отвечал: большое испытание.

Подошел. Над креслом склонился Юрий Павлович; своими треугольными, как весы, точными глазами проверил положение и чуть передвинул рычаг. Инженеры подтягивали разноцветные провода датчиков. Под покрывалом виднелись контуры тоненького тела; лицом вниз, обнаженная до плеч, лежала девушка. Не лежала. В блеклом свете она будто витала на крыльях белой простыни между небом и землей, и он, бог, должен был решить ее судьбу. Освещена была только бритая круглая голова, опущенная в держатель; лоб и виски мягко, но прочно захватывали каучуковые зажимы. Мягкие, золотистые, он вспомнил, были срезанные теперь волосы. Потом отдадут, сделает парик или шиньон. Но в клинике придется побыть долгонько, успеют снова отрасти. Над ней хлопотали ассистенты, один заканчивал цветным спиртом контуры трепанации. Косырев подождал.