Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Это был великий праздник.

На спиленном стволе застыла колония солдатиков, разбросанных как зерно рукою сеятеля. Их кирпичные спинки изображали лицо. Почти как череп, но совсем не страшное. Стоило шевельнуть палочкой — и черепа оживали, чтобы снова замереть, угреться на раннем солнце. В палой листве кустарника зашелестел еж. Той же палочкой его можно было катить куда захочешь, но трогать нельзя — уколешься. Руки были маленькие и легкие, как стебли камыша.

Он целыми горстями обирал голубику: ягоды лопались, и упоительно было глотать прохладный сок. Потом увидел малину. Но не пошел в змеиные заросли, пощипал с краю.

А солнце поднималось выше.

Прогнав лягушку, всласть натоптался в теплой лужице. Ноги сделались черными, но высохли, и забавно было отколупывать серые пластинки — гладкие, плотные, цеплявшиеся за волоски на ногах.

А солнце поднялось совсем высоко.

Он спохватился, сквозь шум листвы донеслось тревожное: «То-о-лик!». Содрогнулось, подпрыгнуло сердце; захотелось в горячие руки отца. Тот шагал в засученных по колено брюках, небритый по случаю рыбалки: темные глаза рыскали по тропинкам, по кустам. Остановился и еще раз громко крикнул: «То-лик!» Где-то откликнулось: «То-лик! -олик!» Это было не эхо, кричал Петр Елизарович.

Мальчик выбежал навстречу. Увидев, отец обрадовался, но тут же выдернул ремень: «А вот ты где!..» Сзади затрещали сучья. Сильные руки подхватили, прижали.

— Ты что, Калина, — срывающимся голосом проговорил Петр Елизарович, — Опомнись! Разве можно бить ребенка...

Краем глаза он увидел над его плечом стыдное, родное лицо, ремень в поникшей руке и, припав к другому человеку, громко зарыдал. Смоленые слезы залили губы.

Они отпустили друг друга. Запах Петра Елизаровича тоже был ладанный, как и Клавдии Захаровны. И олифный.

— Толя! Свиделись-таки. Да как ты мог подумать! Уехать — не повидавшись? Грех, грех великий. Не я ли тебя на коленке качал, не я ли вас, малых, рыбку удить учил. Ах, Толя, Толя... Как Марья сказала, тут же погнал по снежку. Хочешь — с ветерком? Ведь там Толятя ждет. Одевайся, прощевайся, да и с богом.

Он размахивал треухом, зажатым в руке. Полушубок с опушкой был ловко схвачен армейским ремнем. Глаза — огромные, чернющие — занимали пол-лица, и кожа пристыла к черепу. Но натянутые в улыбке губы были тверды и открывали длинные лошадиные зубы, частокол зубов. Все были целехоньки. Слезка соленая добежала по глубокой морщине до жестких усов, топорщившихся радостью встречи, застряла в волосках, растаяла в них.

— Ну! — сказал он.

— Неловко, дядя Петя. Люди старались.

— У-м-м, ладно. Тогда мы с Толятей проедемся, дело есть. А через полчасика тут, да и ты уж внизу. Так порешим?

— Прямо не знаю... А! Зайдите-ка со мной. Будет удобнее, повод.

— Рехнулся! Я — к секретарю обкома? Ты знаешь, кто я?

— Пойдемте, ничего.

Петр Елизарович на минутку задумался. Вскинул черные с выражением скрытой смешинки глаза.

—А что в самом деле? Давно намечался повидать, вот случай и вышел. Помог ты мне нечаянно. Пошли.

Он двинулся по лестнице первым, Косырев с некоторым уже сомнением следом. Дверь осталась открытой. Навстречу вышел, потирая руки, Евстигнеев и улыбнулся на рыжий малахай.

— Здравствуйте, здравствуйте. Раздевайтесь, пожалуйста. Лошадки у вас загляденье, великолепные лошади...

Петр Елизарович старательно потоптался, обил сапоги, проворно скинул полушубок. Затянул ремень. Евстигнеев вопросительно повернулся к Косыреву: представь. Но Петр Елизарович, пригладив волосы, уже протянул руку:

— Марцев, Петр Елизарович.

Отступать было некуда, вмиг помрачневший Евстигнеев невольно принял рукопожатие и жестом пригласил вперед.

— Именно Марцев, — баритонил, пробираясь между ними, Петр Елизарович. — Регент архиерейской церкви Марцев. И кони, поразившие ваше воображение, тоже архиерейские. Любезно, любезно. Вам ко мне нельзя — компрометация — а мне к вам можно, коли пригласили. И коли захотелось.

Петр Елизарович шествовал в столовую, потирая руки на недавний манер хозяина, шагавшего позади. Анна Ивановна бросила на Косырева взгляд, который вдобавок к собственным сомнениям устыдил бы его, если б он, прикованный к нелепой ситуации, заметил. Он и сожалел, и невольно внимал и взирал происходящее.

— Ах, Валтасаров пир. Годков тридцать — сорок раньше я усомнился бы. А сейчас все накормлены. Заметили, нищих давно уже нет, ни единого. Это в России, после тысячелетнего нищенства! А по случаю-то гостя дорогого — тем более не предосудительно.