Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Хм, если умело, — Косырев надавил на слово опять не без ехидства, — если умело, не пропадет ли свойство?

— Тебе поверить, вся педагогика насмарку, М-м-м, нашел! Мягкая твердость. Да-да. Власть авторитета, таланта. Разоблачение дутых величин — вещь непростая. И пока... Пока ты младенец в тонкой кожице. Для всего уязвим, для всех насморков и поветрий. Ты затаился, конечно?

— Не без того.

— Новое направление... Вот тут всяким советам конец. Пока не докажешь наглядно, и партия помочь тебе не сможет. Да и то...

— Ну, Иван. Мы же за столом. Хватит, в самом деле, поучений.

— Погоди, ему уже нравится. Твой долг победить, долг...

Сумел быть руководителем на прямой, сумей и на повороте. Разные вещи. Но напоследок запомни, Анатолий. Твои достоинства и твои недостатки — одно целое. Поразмысли.

Евстигнеев кончил и поднял руки вверх: сдаюсь, сдаюсь, если что-то не так, если обидел. Косырев незаметно вздохнул. Да, он обратился по верному адресу, II действительно, перед ним был политик, экономист, техник, психолог, педагог, а в каком-то смысле и художник, ваятель. Д-да. А вместе, кто же он вместе? Руководитель. Один, может быть, из лучших в своем роде. Энергия человека на взлете будила ответную, и это, наверное, так наглядно проявилось в выражении лица Косырева, что Евстигнеев вскричал:

— Однако, Анька, гляди! Совсем ожил!

— Ты жуткий, невозможный человек, Иван Иванович!

В глубине снова пробили часы. Косырев сдвинул обшлаг — проверить.

— Перестань, — сказал Евстигнеев. — Еще целых пять часов.

Они переглянулись с улыбкой — все трое единомышленники... Вспыхивали, перемигивались огоньки. Два, три, а может, и больше. Вспыхивали в пространстве мысли, звенели, как колокольчики, как бубенчики.

Забытый гусь подернулся парафиновой пленкой.

— Что же мы? — спохватился Евстигнеев.

Oн пододвинул блюдо — разре́зать — но остановился. Теперь услышали все трое, не только Косырев.

Прорвавшись через открытое окно, издалека донесся звон двух колокольчиков, один побасовитее, другой потоньше. Звон сплетался, колокольчики приближались наперегонки, все усиливались и вдруг рассыпались в трели, в быстром дождичке бубенчиков. Заклацали подкованные копыта.

—Тпр-руу...

Колокольчики оборвались. Подковы вставших коней били сквозь снег по асфальту, да нервно звякали бубенчики. У подъезда начался громкий, возбужденный разговор.

— Что за притча? — удивился Евстигнеев.

Они подошли к окну и, распахнув створку, выглянули наружу.

— Куда ты, черт, влез? Не полагается, видишь знак?

Внизу танцевала конская пара. Кони всхрапывали, звякали бубенчики нарядной сбруи, разгоряченные тела дымились. Один конь был белый, подобно нападавшему снегу, другой — вороной, темный, как ночь, и ясная звездочка на лбу метила гордую, вскинутую поводьями голову. Санки закрывал сегмент тени. Впереди на облучке возвышался долговязый человек в полушубке и в малахае, а позади, укрытый блестевшей полостью, другой — рукав в рукав, поднятый до глаз шарф. Одним полозом санки въехали на тротуар. С милиционером препирался державший поводья.

— При чем знак? Знак для машин. И нечистого к ночи не поминай, любезный. Унесет, не посмотрит на твое гвардейство!

В баритонистом, хлестком голосе не чувствовалось никакой боязни. Милиционер поднес к губам свисток, но возница спрыгнул и схватил его за локоть. Оба не видели, что на них смотрят из окна. Милиционер вырвал руку.

— Постой, служба, — примиряюще сказал возница. — Я не просто, по делу. Ищу профессора, Евстигнеева гостя.

Косырев понял, кто это, и насколько можно высунулся наружу.

— Петр Елизарович! — заорал он.

— Господи! — тот мигом обернулся. — Толя, Толя, тебя ли вижу!

Уши гигантского рыжего малахая развалились в стороны. Он сунул поводья милиционеру и приказал:

— Держи. Слыхал, разрешили? Держи аккуратно, не приведи бог, испугаешь. Инвалид в сайках-то.

И кинулся в подъезд.

Косырев бежал навстречу, перепрыгивая через две ступеньки. Припали друг к другу. Петр Елизарович гнулся поцеловать, соленая влага обожгла губы Косырева.

Огромный, медленно колыхавшийся лес и пятилетний мальчик. Внизу, совсем близко от глаз, росли холодящие травы. Поднималось солнце, таяли туманы. Тысячи звуков, речные плесканья, бульканья. Запах воды, свежий, пронзительный, запах рыбы, посоленной и нанизанной на бечевки. Взрослые спали в палатке; одни скат был росяным, инистым, а с другого, высыхавшего, поднимался парок. Завороженный колыханием красно-медных сосен, он уходил по слежавшейся хвое, которая пружинисто подбрасывала тело. С дерева на дерево кидались белки, высокое небо влекло своей синевой.