Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Ох, Толя, ты здесь,

Стайка воробьев примчалась из-за угла, потрепетала, выбирая, где сесть, и вдруг свалилась вниз со своим чириканьем и заботами.

— Век бы не вышла отсюда. Но надо, как все люди. Надо, в конце концов, поесть.

Когда собрались, положила в сумочку кошелек.

— Зачем? — спросил он.

— Вот что, сударь, сразу договоримся. Если задумали превратить меня в беспомощного ребенка, ошибаетесь.

— Разве у нас не все общее?

— Пока еще нет. И перестанем об этом.

Диктовала, такой характер; Косырева ждала нелегкая жизнь. Держа под руку, почти вровень, в темно-зеленом пальто с узким воротничком, она глянула проницательно, и он готов был биться об заклад, уловила, о чем подумал.

— Что значит — пока?

— Разговоры об этом пока отложим.

В такой редкий солнечный день воскресный Невский был полон гуляющими. Невская перспектива. Блестел шпиль Адмиралтейства, как пика против любой стихии, задохнешься от восторга. По Фонтанке плыли бревна и среди таявших, разбитых льдин, среди речного мусора скользили змееобразные тени миног. У киоска морские курсанты неторопливо, с неиспытанным удовольствием выбирали курительные трубки. Над кариатидами парило глубокое голубое весеннее небо. Моя походка, наш ритм. Капель, капель, капель. Грохочущий в водосточных трубах заледеневший снег.

Все было так хорошо, а она задумывалась, уходила в себя. Солнце отбрасывало тени. Но вот улыбка, И какая.

— Люблю Ленинград. Всегда люблю, и в хорошую, и в плохую погоду. Но хочешь тайную предательскую правду? Москву тоже полюбила, ее энергию, кручение сил.

Сжала его локоть сильными пальцами и сбила варежкой сосульку. Та заскользила, завертелась по тротуару и мостовой, упала через решетку водослива в подземный шум воды. Невский, Невский. Гуляющие выходным днем люди. Снова ушла в себя, и он испугался, взял под руку. Лёна улыбнулась, перехватила и повела в узкий переулок.

— На минутку, покажу что-то.

Невеликий особняк, решетчатая дверь в радужных отсветах стекол. На площадке второго этажа Лёна распахнула пропыленную створку. Открылся светлокаменный барельеф — виноградные гроздья и листья, забавные физиономии леших и русалок.

— Вообще-то дом — не ленинградского стиля, роскошная купеческая эклектика. Но очень милый. Может, только для меня? Мы жили здесь, и дедушка восстановил выпавшие куски, кое-что переделал по-своему. Эта морщинистая ведьма — соседка по этажу, завзятая склочница. А этот надутый леший —домоуправ. Так, видно, и не заметил, что его увековечили. А вот, посмотри-ка...

Лицо русалочки, детский портрет. Длинные волосы, под ними гибкое девчоночье тело. Задумавшись, склонила серьезное лицо к маленькому дельфину, умиравшему на руках. Под двумя фигурками было выбито: «И.Т. Ореханов своей внучке».

— И в Речинске ты?

— Был? — улыбнулись светлейшие глаза. — Угадал? Временами чувствую: он жив, живет во мне. Поддерживает в самые трудные минуты. Разве смогу воздать за все, что он сделал?

— Давай посмотрим вашу комнату.

— О нет, нет. Там чужие люди. Показала окошечко и хватит. Ой, забыла! Послушай.

Звонко простучала по изукрашенному кафелю. На угол площадки опускался закругленный свод. Сделала знак, чтобы встал с другой стороны. Прошептала таинственно:

— Ты знаешь?..

Громче, чем на ухо. Прозвучало трижды, постепенно слабея: знаешь, знаешь, знаешь...

—Знаю.

Знаю, знаю, знаю...

Смысл не терялся от повторения: он трепетал в легчайшем полете, он был незыблем в пронзавших колебаниях; он был радостен, молод.

— Мое эхо, — взяла за руку. — И ты первый, кому подарила.

В кафе отыскали столик на двоих.

— Где сейчас родители?

— Сознайся, хоть листок по учету кадров просмотрел как следует? Всегда жили в Сестрорецке. На пенсии, старенькие уже, но с рабочей средой связаны накрепко. И если хоть что-то делаю в науке, это и их, и деда заслуга. Иногда думаю — смешно. Совместима ли докторская степень с женским достоинством?

— Глупости какие. Конечно...

— Стоп, стоп. Не расходуй напрасно доводов, говорю о дипломе. А так — женщина все может. И когда-нибудь мы возьмемся за сложные узлы, которые вы затянули.

— Хорошо бы.

— Не веришь? — Она улыбнулась, сжала его руку. — Разрубим, попомни, Толя... И кстати, знаешь, что говорил дед? Только не пойми, как самохвалку. В женщине не красота важна, а порода. Характер, решимость.

— Ты ведь и красивая.

— Ф-фу, совсем нет. Дед говорил другое: трудно будет тому, кто тебя получит, но и жизнь его будет полной. За второе совсем не ручаюсь, а насчет трудностей — задумайся. Намотай на ус.