Филип Грин - Держи его за руку. Истории о жизни, смерти и праве на ошибку в экстренной медицине

На мониторе появляется ровная линия.

Она умерла.

— Все кончено, — говорю я.

Эймос снимает шляпу, наклоняется вперед и плачет.

— Я старался уважать тебя, Шелли… Я старался… — твердит он. А я думаю: «Ты так и сделал».

«Ты так и сделал».

Сегодня тяжелый день. В приемном покое множество людей. Кофейный автомат в вестибюле заправляли чаще, чем в кафетерии. Раздраженные родственники, уставшие от ожидания, слоняются вокруг с недовольными лицами. Женщина с кричащим младенцем стоит в длинной очереди за мужчиной, который обеими руками держится за живот. Во двор въезжает скорая помощь — медики выгружают пациента, не прерывая массажа сердца, сдают нам с рук на руки и уезжают с сиреной на новый вызов.

В любом приемном покое мира есть кривая эффективности. И любой пациент может понять, в какой точке кривой он находится. Когда пациентов мало, персонал движется спокойно и размеренно. Приток увеличивается — и персонал начинает ходить довольно быстро. Появляются тяжелые пациенты — и врачи и сестры бегают.

Но если пациенты продолжают поступать, происходит нечто другое. В такие моменты достигается пик кривой. На каком-то этапе даже самые стойкие врачи и сестры теряют последние силы. Они взбираются все выше и выше, а потом соскальзывают с другой стороны кривой прямо на камни. Происходят ошибки. Слишком много конфликтов, слишком много анализов, слишком много телефонных звонков, слишком много недовольных задержками и ожиданием родственников. Эффективность постепенно снижается и, в конце концов, разбивается на миллион осколков. Сегодня такой день.

Нам сообщили, что больница полна под завязку. Кроватей для новых пациентов нет. Пять пациентов с искусственной вентиляцией легких лежат прямо в приемном покое в медикаментозной коме, ожидая, когда появятся койки в отделении реанимации наверху. У нас просто нет места. А пациенты продолжают поступать. Мы тонем.

Я стою у стола, переводя дух. В висках у меня стучит от шума. Я не могу больше пить кофе или двигаться быстрее. Я выжат как лимон. Это моя шестая двенадцатичасовая смена подряд. Иногда я не знаю, как долго выдержу такой ритм работы, не рухнув от стресса. Сестра из регистратуры идет с целой пачкой новых карт. С отвращением она кидает их на стол. Несколько карт падает рядом со мной. Я смотрю на них, но сестра уже ушла на передовую линию зала ожидания.

Я вздыхаю и беру верхнюю карту. Боль в горле в течение месяца. Смотровая одиннадцать. Женщина. Тридцать шесть лет. Я трясу головой: она просидела в приемном покое шесть часов, хотя горло у нее болело целый месяц. Но это должно быть просто — осмотреть и выписать рецепт. А место для следующего пациента освободится.

Я прохожу по коридору, лавируя между пациентами и родственниками. Полицейские вводят мужчину со скованными за спиной руками. Он ругается и кричит. Я освобождаю им проход. Мимо со смехом пробегает стайка детей. Они готовы играть даже в больнице. Они натыкаются на бездомного — тот сидит, прислонившись к стене, и ест сэндвич из нашего холодильника. Я почти останавливаюсь, чтобы спросить, пациент ли он, но потом отказываюсь от этой мысли и иду дальше. Пусть с ним сегодня разбирается кто-то другой.

Вхожу в одиннадцатую смотровую, где принимают пациентов с проблемами ушей, носа и горла. Это самая маленькая комната, более напоминающая шкаф, чем комнату. Здесь нет больничной кровати, только кресло, как у дантиста. Сбоку висит небольшой пульт управления на шнуре. С помощью кнопок положение кресла можно менять. Наше кресло старое, и кнопки на пульте работают из рук вон плохо. Если разобраться в стертых надписях, кресло можно разложить в кушетку или поднять, чтобы зашить ухо ребенку или заклеить порез на маленьком личике, не сгибаясь над каталкой. В ящиках шкафа есть все оборудование, необходимое для остановки носовых кровотечений, лечения ран глаз и вытаскивания камешков из ушей.

На кресле сидит женщина. Ей каким-то чудом удалось разобраться в кнопках и отклонить спинку поудобнее. Она читает роман Джона Гришэма, ноги ее скрещены. Ясно, что она спокойна и скучает. Я почти вижу за ее спиной парикмахера. Волосы у женщины светлые, шея замотана пушистым красно-оранжевым шарфом, под которым я замечаю светло-серый воротник свитера. Облегающие черные брюки заправлены в кожаные сапоги на небольшом изящном каблуке. Из сапог выглядывают серые носки, гармониру-ющие со свитером, — это уже претензия на модный облик.