Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Внука Васенькой звать. Пятый год пошел маленькому. Хороший мальчик, добрый, тихий. Только по-русски очень плохо говорит. Сын отнекивается — мол, зачем в Германии русский, мол, вот вырастет, тогда и выучит. А я не понимаю — как можно без родной речи? Ну да ладно, молодым виднее. Что ж я со своим-то уставом буду.

Сын у меня высокий, в мужа. Сухой, жилистый, крепкий. Вас-то на голову будет выше, не меньше. Метр восемьдесят восемь. А Васенька — другой, весь в нашу породу. Лицо округлое, доброе. И словно светится весь.

Как брат мой старший. Тоже Васенькой звали. Вот мы тут все вместе, на этой фотографии. Мама, Васенька и я. До войны это еще было, до войны.

Васенька, он тоже — словно светился весь. Я тогда совсем еще маленькая была, а он уже в старшей школе учился. В футбол гонял редко, всё больше книги читал, умные-толстые, да модели планеров делал. Кружок у них был такой в доме пионеров. Васенька-то уже в десятом учился. Мама тоже в школе работала. Учительницей, математику и астрономию преподавала.

Васенька красивый был. Очень любил белые рубашки. И так они ему к лицу были, знаете. А жили мы тогда в большой коммуналке. Комнат две было. В спальне наши кровати рядом стояли. Так он каждый вечер спать меня укладывал. Одеяло поправлял, по углам подтыкал, чтобы я во сне не раскрылась — холодно ведь у нас, зимы холодные, длинные. В столовой большой буфет был такой, резной, тёмного дерева. Там мама крупы держала, сахар.

Васенька очень чай любил горячий, крепкий, с сахаром вприкуску. А сахар тогда был в дефиците большом. Мало было сахара. Так Васенька, бывало, после школы придет, чаю согреет, возьмет большой такой кусок и грызет его. Хрустит. Лицо довольное. И книжку читает.

Мама после работы придет и так укоризненно говорит — ну что же ты, Васенька, опять почти весь сахар съел? Смотрит на него так строго. А Васенька ей в ответ — не кори меня, мамочка. Не ругай меня, милая. Моя жизнь коротка, как детская рубашка.

Тут и война началась. Сразу после школы призвали Васеньку. Проводили мы его в военкомат. А уж через две недели убили его. Только вот и осталось от Васеньки, что фотография эта, книги его, да две модели планеров.

Да память моя.

Вы пейте чай, пейте, остынет. Что же вы замолчали?

А мы? Да что мы? Потом эвакуация. Потом и война кончилась. Домой вернулись. Выросла я. Замуж вышла. Пять лет будет как Петя, муж мой, умер. Теперь вот внуки. Маринушка — ну как вам, пирожки ее понравились? — да Васенька.

Пойдете уже? Да не за что. И вам спасибо. За компанию. Поговоришь с добрым человеком, и, сами не поверите, на душе легче. Привет Маринушке? Передам обязательно. И Васеньке? Во Франкфурте мой Васенька. Скоро лето. Опять поеду. Соскучилась. Обязательно передам.

Спокойной ночи, молодой человек.

Спокойной ночи.

Наталья стала звякать на кухне чашками, ложками и тарелками. От этого Иван проснулся.

Не открывая глаз, он перевернулся с живота на спину, протянул руку в изголовье кровати, туда, где стояла тумбочка, и нащупал на ее гладкой поверхности новые часы с кожаным ремешком. Он сгреб часы в кулак, и, не открывая глаз, расправил ремешок в своей здоровенной ладони.

Часы были плоскими, приятно гладкими и холодными. Иван несколько раз медленно, с удовольствием провел пальцами по задней крышке, чувствуя под загрубелыми подушечками приятно-рифленую гравировку. Потом он не спеша приложил часы к левому запястью, и, ощущая под пальцами каждую мелкую деталюшечку тонкой точеной пряжки, застегнул ремешок.

Звон чашек и тарелок прекратился. Из радиоприемника донеслись гортанные звуки горна, и писклявый девичий голос прокричал: «Доброе утро! В эфире — Пионерская Зорька!».

Иван лежал на широкой спине, не открывая глаз. Еще рано, подумалось ему. Сегодня на работу к трем часам.

В соседней комнате сначала недовольно запищала, а потом и в голос заплакала Верка, с которой Наталья, видать, уже стянула теплое уютное одеяло.

Спустя пару минут раздался приглушенный Натальин голос, недовольно выговаривающий что-то Верке. Веркин писклявый плач переместился из соседней комнаты сначала в коридор, а потом в ванную. Зашумела вода. Плач стих.

Замолк кухонный репродуктор. В соседней комнате раздался конский топот, затем — звяканье гантелей и пыхтение. Ванька-младший проснулся. Зарядку делает сынок, подумал Иван и медленно потянулся, откинув в сторону нагретую за ночь влажную от пота перину.

Иван заложил руки за голову, ощутив, как плоские круглые золотые часы вдавились в кожу запястья, полежал так еще несколько минут. Потом напряг спину и пружинисто сел на высокой кровати, коснувшись ногами дощатого выкрашенного в коричневый цвет прохладного пола.