Леонид Лушников - След заката

Трифонов поморщился, но деваться некуда, придется с Боровым встретиться. Дмитрий Боровой с бригадой только что спустился вниз на обед. Увидев Трифонова, выпялил от удивления глаза:

— Здорово были! Ты как тут? Что-то ты зачастил на наши деляны? — Боровой хитро прищурился.

— Каком вперед… Проветриться приехал. Больно-то не ори! Я тут тайно, — Трифонов всплеснул перед Боровым ладонью.

— Да ладно темнить! А мы только что вспоминали твой метод ручной валки. Отвыкли с машиной и как подступиться к лесине, не знаем. Может быть, после обеда поднимешься с нами и покажешь?!

— Вечером уеду, — соврал Трифонов.

У столовой, срубленной наспех, толпились лесорубы. Боровой раскрыл дверь перед Трифоновым. Сели за стол в сторонке. Положено бригадиру и итээровцам из другого котла.

— Любаша! — крикнул Боровой. — Еще одну чашку и ложку…

Из-за кухонной перегородки выплыла располневшая на казенных харчах жена Борового, спросила:

— Кому это? — Но, увидев Трифонова, расцвела в улыбке. — Корнилович?! Налью пожирнее…

— Как всем, — сморщился Трифонов.

Лесорубы уминали борщи и тушенную с мясом картошку молча. Боровой исподлобья поглядывал испытующе на «железного лесоруба», думал: «Точно берлогу он тут засек. Зачем ему медвежатина?! Ради азарта?! Непохоже… Будет фоловать — не пойду!» — твердо решил он, потянувшись за очередным куском черного хлеба, наваленного на стол горкой. — Не хватало еще на старости лет срок отхватить!» Он выхлебал щи, отодвинул чашку, глядя все еще с любопытством на Трифонова, заговорил тихо:

— Тут, Корнилович, почти стопроцентная спелость. Прироста нет и валим подряд, трелюя сразу с двух пасек. План гоним на двести…

Люба обслуживала пришедших на обед мастеров, прислушивалась к спокойному голосу мужа. Помогала ей рыженькая девчушка. Мужики, расслабленные и сытые, волгло, поводя глазами по избе, пополегли прямо на полу возле печки, сваренной из бочки-пятисотки, жравшей дрова кубометрами. Табачный дым сизым облаком витал под потолком.

— Ну, Любаша, спасибо за хлеб, за соль! Пошагаю к делу…

Трифонов напялил шапку на голову, вышел на мороз, попрощавшись со всеми. Боровой вышел проводить.

— Может, заглянул бы на лесосеку? — Боровой прищурился.

— В другой раз, Митя…

Укатанный тяжелой техникой, снег хрустко скрипел под валенками. Шел и думал легонько об охоте. Тянуло и занятно было, как в молодости, в одиночку выманить из берлоги зверя и жахнуть дуплетом прямо в морду, а потом увернуться! «Ныне не та уже ловкость, — подумывал он. — А ежели поскользнусь?! Али ружье даст осечку? Что тогда? Гроб с малиной… Надо бы кого-то заманить. А кого? Боровой вряд ли пошел бы… Теперь уж поздно святую воду пить, когда в грехах по горло…»

В небольшой сторожке, жарко натопленной, малорослый, но шустрый мужичок Силантий плел корзину, мычал что-то под нос, зажав колодку меж ног. С этим приработком к своей тощей зарплате он содержал и воспитывал сиротинку внучку, работающую в свои четырнадцать неполных лет посыльной у Борового. Войдя в домик, срубленный из коротышей, так, полушутя, зная, что Силантий трусоват, позвал его с собой. Потом спохватился, но уже было поздно. Силантий неожиданно ухватился за это обеими руками:

— А че! Едрена вошь! С тобой хоть куда! Сколь мяса дашь? — выпялил он на сразу растерявшегося Трифонова белесые глазки, прикрытые, на удивление, длинными и пышными ресницами, не поредевшими от старости и доставлявшие ему на морозе немало хлопот. — И жиру бы нутряного с кило. Кашель меня заедает…

— Курить бросай. А жиру в нем сейчас немного. Мяса бери — сколь унесешь…

— Лады!.. По рукам!

— А ты хоть медведя-то видел? — Трифонов присел на лавку.

— Не боги горшки обжигают! — ершился Силантий, возбужденный до крайности. Трифонов только головой покачал.

В этот день выйти на хребет не удалось. К вечеру так завьюжило, что белого света не видно. Пришлось ждать погоды. Трифонов попытался отговорить старика, но тот хлопал ресницами, выкрикивал, косясь на спящую за занавеской внучку:

— А ежели тебя бурый заломает, а?! Кто те спасет?

— Ну, ладно! Не ершись…

К ночи четвертого дня пурга наконец-то прилегла на сугробы, словно уснула, намаявшись в трудах. Трифонов, выйдя по нужде на волю, удивился тишине и белому лунному свету, изорванно стадившемуся по хребту, твердо решил: «Пора пробиваться к месту, а то еще закрутит».

Еще до рассвета, отмерив на широких охотничьих лыжах около десятка километров, они ввалились в избушку, срубленную Трифоновым, схваченную изнутри морозом, словно клещами, но почти не тронутую снегами. Бывалый охотник и лесоруб угрело воткнул сруб за каменистой гривой, волочившейся вдоль хребта. Никто тут за это время не побывал, и запасы дров были целы. Силантий, чтобы выслужиться и показать, какой он ловкий, развил бурную деятельность: топил очаг, набил снегом чайник, аккуратно резал вареную колбасу, нынешний деликатес, с необычайным интересом поглядывая на заиндевелую бутылку, поставленную Трифоновым на нары.