Леонид Лушников - След заката

— Мать моя! Мне органы этого не приказывали. Вот полковник, погиб от рук врагов народа геройски… Я вырежу твое, а потом меня за шкварник и опять на нары!.. Договорись, мать, сначала.

— Миленький мой! — Зоя хватала его за руки, большие и жилистые, избитые осколками, как у всех камнетесов. — Я заплачу! И на себя все возьму, если что!

На спор подошел пожилой мастер, с минуту слушал, потом попросил:

— Уступи, Ваня. Многие мы Березина знавали… Да и кто теперь из руководства или из органов притопает на могилку. Только добрый человек! А он смолчит…

— Смотри, мать! — сдался камнетес. — А деньги спрячь. Мне за все уж уплатил Александр Петрович, когда я тут чалился. Да-а-а-а! Кумовьям обелиски, а контингенту ямы!

У Зои похолодело в груди и мелово слиняло лицо, ярко высвечивая скорбные морщинки, сразу состарившие ее ясный лик. Пересилив себя, тихо ответила на оскорбление:

— Пентюх ты, Ваня! С мертвого легко дань брать. А с живого-то побоялся бы… Как?! — Не дождавшись ответа от растерявшегося художника, она стремительно вышла на волю, глотала воздух широко раскрытым ртом, ловила укоризненные слова старого мастера:

— Тебе надо, Ваньте, больше всех. Ты не путай ее с той кодлой. Она побольше твоего повидала. А Березин… служба такая. Не внутрянкой надо думать, а головой…

Понапрасну тогда все волновались. Из районного начальства приехал только Козырев, руководивший партийной организацией последний год, да молоденький лейтенантик из районного отдела внутренних дел. Накачанный Петром Семеновичем крепчайшим первачом, он и не понял всего смысла коротенькой эпитафии. Козырев же, внимательно посмотрев на Зою, потрогал шершавый бок гранита, разрисованного природой еле-еле видимыми бело-розовыми прожилками с блестками слюды, прошептал старческими вялыми губами что-то и уехал, отказавшись от обеда…

День тогда был пасмурный, будто плакала вместе со всеми природа. А сегодня солнышко припекает. Тайга купалась в светлом мареве. За спиной Зои канителились тополиные шумы, врываясь в уши назойливой песенной строкой. И тоска, как ветер в вершинах деревьев, мешалась с чистым светом, так блестит золотая ниточка в черни. И воздух, перемешанный с пьянящим запахом сирени, ласкал горевшие огнем щеки, витал невидимо над бугорками могил, целовал в губы горячо, обжигая…

Скрипнула дверца железной оградки, Зоя устало опустилась на лавочку, огляделась строго, измученная сегодняшними сомнениями своей жизни. Хотя и не подошла еще родительская, но могилка мужа была чисто прибрана, а на изломе камня лежал пучок завянувших уже подснежников и опрокинутый кем-то на столике стакан. «Сашка с батей навестили, — подумала она, впиваясь пристально в глыбу, в душе благодаря бога за то, что дал ей Березин такого сына. — Все же нашел время! Бросил девок, — она улыбнулась. — А мне не сказали… Ну, мужики!»

Зоя глубоко вздохнула, погладила шершавую бокину.

— Так вот, Березин… Саша! — растягивая слова, как в молитве, обратилась она к могиле. — Поминать-то уж все на родительскую придем… кроме Саши. На службу уходит сыночек наш! А сейчас, чтобы не прилюдно, хочу вот что тебе сказать, Березин, мой дорогой человечище. Все еще незабываемо! И Яма, и хитрый домик, где впервые встретились, и берег Сарысу!.. А камень-рыбак на комоде стоит и кажный день, будь то утро или вечер, напоминает о тех днях, когда наша любовь зародилась. Сторонюсь я людей, Березин. Боюсь, как бы не потерять тебя насовсем… Время бежит! Брат твой, Коля, все зовет меня… Тревожит! Да как я?! Эта весна меня совсем измучила! Проснулось, видать, бабье. А я уж не чаяла. Думала — все! Ан нет… Жизнь не протекла мимо. Да и сам знаешь. Сколько годков прошло, как ты покинул меня! — Зоя судорожно всхлипнула, схватилась за горло, где застрял горький ком. — Ответить ты не можешь, так чтобы знал… Во сне являешься редко, а другие советчики хотят, чтобы я была прежней. Особенно батя. Всегда была верна тебе… Но плоть во мне ныне заиграла. Может, напоследок?! Ты уж прости! На том свете свидимся и объяснимся. А любить я тебя буду век одного! Один ты мне дорог и любим, по сей день. Молюсь за Сашку. Он весь в тебя… Такой же отважный. Сохрани его бог. А Егорку ты не знаешь…

Сердце тискало и жало беспощадно, до потемнения в глазах. По щекам, внезапно побелевшим больше, чем камни Белого Берега, лились горючие слезы. Поплакав еще над могилкой, обессиленная, она решительно стянула с головы черный плат, выпустив на волю золотой сноп волос, в которых белыми пичужками упрятались сединки, накрыла им корзинку и встала с лавочки, низко поклонилась. На прибрежных осокорях, старых и морщинистых, повидавших на своем веку не одну вдовью долю, вовсю хозяйничало воронье, поправляя свои гнезда, понатыканные почти на каждой вершине, будто охапки хвороста. Кругом все жило и лоснилось, как после помывки. И скат Белых Берегов, косо уходящих к низовым лугам, ярко и дивно высвечивал две женские фигурки, вяло и с оглядкой продвигающиеся вдоль галечного уреза, еще не обнажившего меженевые плесы. Зоя не спешила догонять подружек, медленно приходя в себя, думая о своем, напрочно засевшем в сознании: «Мне-то, может быть, и не надо! Но вся родня, а особенно сыновья желают мне счастья!» Прижмурившись, Зоя посмотрела на солнце, желтым горячим диском катившееся в мареве полуденного неба, и заторопилась. От реки несло сладостью. Струи скатывались весело по перекату, над которым раз за разом вылетал хариус за мошкой, серебряным штопором выскакивая над стремниной. С того берега ветерок нес приливные запахи вербника, и маячили в завадинах рыбаки, выбредая в излучине на отмель невод, а потом бежали сломя голову к мотне, вывернутой на камнях, где поблескивала чешуей рыба.