Иосиф Райхельгауз - Игра и мука

Шкодин начал доклад:

В нашем президиуме представлены руководители всех московских театров, которые особенно любят наши зрители…

В это время из зала раздается голос Юрия Петровича:

– Не всех!

Шкодин делает вид, что не слышит и продолжает свою речь. Однако из зала снова слышится голос:

– Не все представлены!

Шкодин опять, не замечая, называет все те же Большой, Малый, МХАТ…

– Не все представлены! – в очередной раз выкрикивает Любимов, и в зале начинается шум.

Наконец, Шкодин сдается:

– Что это значит?

Любимов:

– Есть такой театр – самый посещаемый в Москве – театр драмы и комедии на Таганке.

Наступила конфликтная пауза. И Шкодин, надо отдать ему должное, конфликт не допустил:

– Хорошо, Юрий Петрович, пожалуйста, займите место в президиуме.

Любимов пошел и, раздвинув сидящих за столом, сел посредине прямо напротив графина с водой.

Шкодин продолжает:

– Мы выполняем решения партийного съезда, и лучше всего это делают Большой, Малый, МХАТ. Театр драмы и комедии…

Любимов постучал по графину:

– На Таганке…

Шкодин, уже побледнев от злости:

– Московский театр драмы и комедии…

Тут Петрович стукнул кулаком по столу. Из графина выскочила пробка. И Любимов ушел из зала.

Со стороны Любимова такой демонстративный уход с совещания был поступком. Он мог иметь серьезные последствия. Сегодня это кажется странным и даже несерьезным: ну, подумаешь – название театра! В наше время, когда по желанию худрука театр имени Гоголя становится в одно мгновение Гоголь-Центром, а театр имени Станиславского «Электротеатром», непонятно: что в этом такого уж принципиального? Но это было именно так. Настойчивость Любимова в отношении названия театра была делом принципа: это было утверждение новой эстетики, новой художественной реальности. Что и пугало чиновников – они очень хорошо понимали, что вот эта неформальность названия означает внутреннюю свободу и отказ от управляемой безликости и усредненности. Театр на Таганке всегда был не только местом поисков новых приемов, но и территорией, формировавшей людей, менталитет. Протестный менталитет.

Я не видел Мейерхольда, Таирова, Евреинова. Но для меня весь театр острой формы, парадоксального монтажа, театр насыщенной и смысловой среды, которую, конечно же, внес и художник Давид Боровский – все это было выражено Любимовым. Сегодня огромное количество спектаклей, которые делаются только ради формы, ради приема, иногда очень занятного, забавного, провокационного. Любой спектакль Петровича был прежде всего содержательным. Прежде всего – смысл.

Как-то пришел смотреть «А зори здесь тихие». Увидел скромный по внешним приемам спектакль. После подошел к Давиду Львовичу Боровскому:

– Я обрыдался, слезы душат, потрясение. Скажите, когда вы придумывали декорации, какую задачу поставил Юрий Петрович? Что он вам сказал?

Боровский ответил:

– Он сказал: девок жалко…

Я это рассказываю студентам. И мне кажется, что и другие педагоги должны это рассказывать своим ученикам. Особенно тем, кто учится у «формальных режиссеров». Когда Петрович ставил «Гамлета», то Высоцкий не просто сидел с гитарой в свитере, а разглядывал и принимал всех входящих в зал. И потому это спектакль, рассказывающий про принца датского, имел отношение к человеку, пришедшему в зал именно здесь и сейчас.

Много мог бы говорить о Юрии Петровиче. Он в ряду самых великих. Многих современников опередил. Для меня это подарок судьбы – работать, встречаться и слушать Любимова.

Был он невероятно самоироничен – свойство редкое для творца.

В качестве доказательства этого тезиса – байка. Она же послужит финалом.

Сидят все штатные режиссеры Таганки, внимают, ловят каждое слово Мастера. Входит Боровский, которого Любимов называл ребэ.

Любимов:

– Смотри, ребэ, вот я сижу, как Иисус в окружении своих апостолов. Как считаешь, чего не хватает?

Боровский (ни на секунду не задумавшись):

– Хорошо бы, чтоб вот эти двое встали за вашей спиной, сложили руки перед собой и, как положено у евреев, все время качались бы, восторженно цокая языками и восхищенно причмокивая…

Лечу в Тель-Авив… Немного нервничаю – предстоит обследование моего организма. Подхожу к самолету и… ЮРИЙ ЛЮБИМОВ – так он называется. Понимаю, что все будет хорошо.

Петрович, полетели!

С утра звонят корреспонденты разных радиостанций, телекомпаний, и молодые бодрые голоса спрашивают «Как себя чувствовал Сергей Юрьевич в последние дни жизни?»… Ощущение, что они при этом на всякий случай смотрят на экран гаджета, чтобы не перепутать имя… Знают ли они вообще, кто такой Сергей Юрьевич Юрский?