Иосиф Райхельгауз - Игра и мука

И был трогательный разговор. Юрий Петрович стал показывать пиджак Олега Кошевого. Роль которого он играл в Театре Вахтангова. Дал мне перебрать струны на гитаре Высоцкого, висевшей в кабинете. Он улетал в Лондон ставить «Преступление и наказание» и был очень печален. Потом оказалось, что это тот самый отлет, после которого его лишили гражданства и он несколько лет не появлялся в России.

Шло время. Мне трудно было уйти, а он все рассказывал. Надо было прощаться, и я попросил Петровича что-нибудь подарить. Под рукой ничего не оказалось. Он взял свой портрет, сделал паузу и сказал, что глупо подписывать фотографию мне – его молодому коллеге. «У вас есть ребенок?» – «Да, дочь Маша». Он написал «Марии Иосифовне от старого деда. Такого-то июня 1983 года». До сих пор этот портрет хранится у моей дочери. На нем Петрович задумчиво смотрит вдаль.

Осенью мы узнали, что произошла чудовищная большевистская подлость. Наши культурные власти столкнули лбами двух великих людей – Эфроса и Любимова.

Эфроса, которого до этого лишили «Ленкома», давили, не давали работать и уж тем более не позволяли руководить театром, назначили главным режиссером Театра на Таганке. Решили подбросить ему чужой кусок, и Эфрос дрогнул, согласился.

Эфрос, великий режиссер, чувствовал и понимал, что совершает неадекватный поступок. Он пришел в дом к Любимову, который не раз его спасал и защищал, чтобы занять его место. Естественно, труппа была категорически против этого, все были в шоке. Атмосфера накалилась до такой степени, что взрыв произошел бы не то что от зажженной спички, а от любого движения воздуха. Просто тронь – и начнется катастрофа.

Представление Эфроса было назначено на 12 часов, а с 10 в тот день начали репетировать «Пугачева». Губенко, Филатов, Золотухин, Шаповалов, Смехов – вся ведущая команда – голые по пояс с утра пораньше тренировались топоры в доски швырять. Потом они, чуть прикрыв наготу, вошли и заняли весь стол президиума. Все ждали. Кто-то сказал, что начальники из управления и Эфрос уже приехали. Напряжение достигло предела. Первым вошел директор театра Дупак. За ним начальник Управления культуры и Эфрос. Все сидели. Молчали. Никто их не приветствовал. Директор ужасно суетился. Мы понимали, что он боится – тогда могли сделать все: уволить, лишить партбилета, а значит, и всех благ.

Часть труппы, которая сидела напротив «пугачевцев», была тоже сильно перепугана. Николай Лукьянович Дупак подошел к столу президиума и попросил уступить Эфросу место. Тогда эти мрачные полуголые мужики медленно и демонстративно чуть-чуть раздвинулись. Им только топоров в руках не хватало.

Первым заговорил начальник Управления культуры. Он произнес немыслимый, невозможный текст:

– Я хочу представить вам главного режиссера Московского театра драмы и комедии на Таганке… – сделал небольшую паузу. И… У Пастернака в «Лейтенанте Шмидте» есть:

– Тихо! – выкрикнул кто-то,

Не выдержав тишины.

Это был тот самый момент, когда тишина становилась невыносимой.

– …Анатолия Васильевича Эфроса.

В этот момент одна беременная артистка негромко и протяжно произнесла: «А-а-а!»

Ужас наступил.

Когда раньше говорили, человек зеленого цвета, я не понимал. Теперь видел Эфроса – человека зеленого цвета. Никогда не думал, что лицо без грима может так выглядеть. Ему предоставили слово.

Все было так, как всегда: и жест, и тот самый хохолок, который Анатолий Васильевич часто поправлял. Только, когда он стал говорить, звук не пошел. И так несколько секунд. Наконец он совладал с собой: «Я хочу…» – и произнес какие-то ничего не значащие слова. Вдруг, прервав Эфроса, заговорил тот, от кого никто ожидать такого не мог. Замечательный артист и певец Дима Межевич, никак доселе не значившийся в ораторах и главарях, поплатившийся, кстати, за это выступление немедленным увольнением из театра, выкрикнул:

– Как вы можете!

Все взорвались, что-то стали кричать и требовать…

Вспоминаю об этом сегодня потому, что это тоже – о Любимове. Магия его личности, авторитет, вера в него были настолько сильны, что артисты были готовы идти на баррикады, рискуя остаться без работы, да и вовсе получить «волчий билет»: демарши против начальства в те времена расценивались как идеологическая диверсия.

Чиновники от культуры вели себя непредсказуемо. Чаще всего мы ходили в казавшееся мрачноватым здание Управления культуры, пытаясь «пропихнуть» неразрешенную пьесу, восстановить закрытый спектакль. В контору, которая мешала жить, а не помогала, не очень-то рвались. И вдруг на начальство снизошло некое демократическое откровение: директоров и режиссеров всех московских театров пригласили в большой зал ВТО на доверительный разговор о театральной культуре столицы. На сцене стоял большой стол, покрытый зеленым сукном, с графином, наполненным водой, по центру. Сразу замечу, что потом этот стол Юрий Любимов с точностью воспроизвел в спектакле «Мастер и Маргарита». В президиуме сидели начальники во главе с первым заместителем руководителя управления культуры, носящим хорошую фамилию Шкодин. Это был детина с огромными кулаками, которыми он, как казалось, вполне мог, да и должен был, сильно бить по голове всех нерадивых деятелей искусства. В президиуме рядом с чиновниками сидят руководители главных московских театров – Большого, Малого, МХАТа.