Сэмми Гронеманн - Хаос

— Антисемитских? Оскорбительных? — тоном, полным недоумения, воскликнул Бандман и наигранно-растерянным взглядом обратился к заседателям, те ответили ему соответствующими минами. — Антисемитские и оскорбительные замечания? Но разве вы еще иудей, господин Ханк?

Ханк больше не мог стерпеть, он судорожно сгреб свои бумаги и бросился прочь из зала.

— Нет, вы видели что-либо подобное? Что это с ним? — Бандман свысока обвел взглядом всех присутствующих и остановился на Ленсене, который, скрючившись, корпел над протоколом. — Вы все запротоколировали, господин референдарий, не так ли? Господин советник юстиции Венцель внес предложение отклонить апелляцию. Оглашение приговора назначается по истечении восьми дней!

Хайнц Ленсен уныло брел из суда домой, под мышкой папка со злосчастным делом «Пфеффер против Боруха». Апелляция, по его мнению, уже была отклонена, и в ближайшие дни осталось только оформить решение суда. Дальнейших неприятностей ждать не приходилось, и сейчас его мысли занимала не столько юридическая сторона дела, сколько сама процедура сегодняшнего заседания, свидетелем и хронистом которого он оказался в силу обстоятельств.

Манера, в которой Бандман обращался с несчастным адвокатом, удручила и разъярила Хайнца. Он подозревал, что все выпады судьи метили главным образом в него, который в одно время с Каном сменил веру и имя, поэтому ему приходилось держаться тишайшим образом и молча вести протокол. А вот адвокат до известной степени имел возможность противостоять этим подлым инсинуациям. Однако новоиспеченный господин Ханк оказался не той персоной, чтобы с достоинством отстаивать свою позицию!

Хайнц злился на Ханка даже больше, чем на Бандмана. Надо же, сделал посмешище не только из себя, но и из него! По злому року еще угодил в адвокаты по его делу и подставил Хайнца своей конфузностью!

Хайнц мысленно поставил себя на место Ханка и представил себе, что бы он делал в его положении. Конечно, так застать себя врасплох он не позволил бы! И сбил бы спесь с этого заносчивого судьи! Но разве это решило бы проблему? Если какой-то субъект ведет себя неприлично, его всегда можно осадить, не касаясь глубинных вопросов. Однако Хайнц нюхом чуял, что за поверхностной перепалкой судьи и адвоката, за намеками и подколками скрывалось нечто серьезное. И дело не в пошлости шуток одного и не в отсутствии достоинства у другого, которого он лишился в глазах всех присутствующих.

С другой стороны, как смог бы Ханк защитить свою позицию в смене фамилии и остального, с этим связанного, когда упреки ему были брошены совершенно серьезно, под каким бы злым соусом Бандман ни подавал их?

Его гнев немного улегся, когда Хайнц вспомнил жалкую тщедушную фигурку Ханка, узкое вялое лицо, крючковатый нос, бегающие глазки. Но кровь снова ударила в голову, стоило мысленно воспроизвести, как этот презренный человечишка корчился под безжалостными насмешками Бандмана. В конце концов, не станут ли Бандман и иже с ним смотреть на него самого так, как он сегодня смотрел на Ханка: с отвращением и пренебрежением?

Но разве эти люди имеют право столь надменно судить и осуждать с высоты господствующего большинства в государстве, которое поощряет смену религии? Его отец своим продвижением по службе обязан крещению, иначе он никогда не занял бы высокий пост. А то, что государство ставит непременным условием для карьерного роста, разве может считаться аморальным? И сколько еще он знает людей, нравственно перешагнувших через всяческие сомнения на этом пути!

Вполне возможно, что случай Кана-Ханка в корне отличался от его случая и от известных ему. Наверное, так и было, как сказал этот Борух: Кан происходил из семьи правоверных евреев, много знал об иудаизме, о еврейских обычаях и нравах — и все-таки, ломая себя, сделал тот шаг, отрекся от своего прошлого.

А он, Хайнц Ленсен? Чему изменил он? Какие узы порвал? Ничего иудейского он в жизни не видел, предков не знал, пусть даже в доме чтили память об отце его матери. Дедушкин портрет висел в столовой, и в свое время история его восхождения от бедного учителя-иммигранта к крупному капиталисту производила на мальчика впечатление. В семье не соблюдали никаких еврейских традиций и, можно сказать, не терпели их. Евреи, вхожие в родительский дом, по манере поведения ничем не отличались от других гостей. Разве что доктор Магнус… Но и тот не произнес ни слова, которое не могло бы сойти с уст какого-нибудь христианского теолога. Возможно, в христианской компании этого требовало чувство такта! Принадлежность к своему народу некоторым образом доходила до сознания еврейских детей лишь через тот факт, что они освобождались от уроков закона Божьего — во всяком случае, в старших классах — и не посещали церковь вместе с другими.