Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

В слух этот долгожданный сразу поверили: торопливо заливали, затаптывали костерки, загоняли ребятишек в вагоны, сами лезли, сдёргивая постирушки. Успокоившись чуть, высовывались из раскрытых дверей, головами крутили в разные стороны. «Да не туда, не туда смотрите! Коллега! Туда, туда смотрите!» – «Позвольте с вами не согласиться, коллега. Паровоз вышел вон с той стороны, следовательно, его нужно ожидать именно с этой стороны». – «А-а, да что с вами говорить, коллега!»

В широкой, сквозной раскрытости телячьего вагона стояла высокая крепкая старуха в чёрном и мальчонка лет четырёх с заметно удлинёнными руками и уже присадистым, явно обозначившимся горбиком. Старуха беспокойно поглядывала через пути в сторону деревянного вокзальчика, где закатное солнце красной волнистой медью вычеканило окна и замерло, как кровью окидав пыльный куст сирени… «Бабушка, скоро мама придёт?» – «Скоро, скоро, сынок. Выменяет хлеба – и придёт».

Старуха, чтобы отвлечь внука и себя зря не травить, повернула и подвела его к противоположной раскрытой двери, стала показывать и объяснять про домики вдоль полотна, про людей, которые в них живут; про большие прохладные тополя, по-вечернему зависшие в солнце («У них каждый листик сейчас отдыхает, сынок»); про собачонку у калитки, которая, закрыв глаза, самозабвенно взлаивала («Заранее она звёздочки-то на небе будит, скликает»); про огороды – тучные зелёные, уже политые людьми… про задумавшийся на бугорке подсолнух…

Потом с внезапной тревогой смотрела за огороды, дальше, где, поймав и обуглив несколько деревьев спятившегося вправо дубровника, словно чего-то ждал в хлебах красный закат… С непонятной этой тревогой кидалась назад, снова в нетерпении смотрела на вокзальчик, уже откровенно мая руки.

Из-за поворота, сразу за станцией, точно выдавливаемый плотным лесом, показался товарняк. Вконец усталый, вползал в станцию.

Как крохотная, но неотъемлемая часть огромной, опаляюще дышащей усталости паровоза, проплыл ссутулившийся в оконце машинист с белыми от бессонницы глазами и в такой же усталой замасленной фуражонке с белыми молоточками на околыше. Плыли следом, сонно вздрагивали на стыках рельс цистерны с горючим, закутанные брезентом открытые платформы, глухие, как чемоданы, закрытые вагоны. Состав долго скрипел, лязгал буферами, устанавливался, загородив собой вокзальчик.

Старуха заметалась, готова была спрыгнуть на землю, лезть под вагоны, к вокзальчику бежать, но увидела, как с высокого железного столба у водокачки пошла срыгиваться вода, а паровоз начал пить её верхом, жадно вхлёбывать, облегчённо отдуваться понизу – увидела, поняла, что надолго встал, и немного успокоилась: не помешает в случае чего…

На мазутное полотно начали спрыгивать солдаты охраны. Какие-то по-крестьянски вольные: в безремённых распущенных гимнастёрках, на ногах – будто лапти издали – ботинки с обмотками. Все с чайниками, с котелками, не торопясь переступали рельсы к вокзальчику, к кипяточку. Беспечно показывали друг другу на диковинный самолёт в небе. «Как на костылях!» – на ходу прищуривался, голову задирал чисто, кругло остриженный паренёк-солдатик. Улыбался. Споткнувшись, растянулся на шпалах, звякнув котелком о рельсу. Остальные смеялись над ним, подтрунивали. А немец, сделав последний круг над станцией, как бы тоже выписав в небе широченную улыбку на прощанье, стал удаляться вдоль заката, точно подпираемый им.

Ещё полыхал в сквозных вагонах закат, когда люди услыхали гул.

Самолёты приближались на большой высоте – как раз с той стороны, куда удалился самолёт-разведчик – и было в их плоской и тощей организованности, в вытянутых тощих туловах и мосластых фюзеляжах что-то голодное, нетерпеливое, шакалье. И ещё сжимало надеждой сердце какой-нибудь беженки, что, может быть, мимо летят, дальше… а шакалы, по одному, взблёскивая солнцем, уже пошли отламываться от порядка и устремляться вниз, к станции, как чёрных уток выпуская вперёд себя треплющиеся бомбы.

Люди кричали, метались в вагонах, выкидывали наружу вещи, спрыгивали, ловили детей. Бежали, падали.

Паровоз воинского эшелона бросил пить, истошно загудел. Рванул было состав, лихорадочно наяривая колёсами, пытался тащить, но поздно: одна из первых тяжёлых бомб подняла и исковеркала полотно впереди, взрыв другой бомбы, угодившей, как на заказ, в сцепку, высоко и красно вздыбил, разметал вагон, и отсёк, толканул паровоз от состава вперёд, в яму от взрыва первой бомбы, куда он, паровоз, точно смертельно раненный бегемот, медленно заваливался, продолжая истошно реветь. Ещё один тяжёлый взрыв вырвал и ударил цистерной с горючим соседний товарняк, опрокинув и опламенив несколько вагонов с людьми.