Владимир Шапко: У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

После сорока в сны его часто проступает один и тот же незнакомый, но постепенно узнаваемый городок.

Чёрно-красное быстрое стекло реки теснит городок к тяжёлой гряде гор, и тот по-стариковски хохлится множеством крыш под вызревающим солнцем; по улочкам стекают серые туманы, ворочаются на берегу, река подрезает их и уносит.

Он бежит к городку, ударяется в реку, мечется по гольцу, долго ищет переправу: мост ли, паром, лодку какую – и ничего не находит.

Как-то перебирается на противоположный берег, идёт окраинной улицей. Ни единого человека, ни собаки, ни курицы. Он проходит дом – в спину начинают скрипеть ворота и ставни. Он резко оборачивается – всё обрывается на полуслове, не дышит. Странно, куда все подевались? Он переводит дух.

Потом стоит возле громадного собора. Где был красивый этот собор? Почему он не увидел его, когда бежал к городку?

Золото куполов, сине мерцающие кресты, сумасшедшие колокола на колокольне – всё плывёт в праздничном, звонном небе. Но вокруг тоже ни души. Странно, ведь праздник же…

Он крестится, хотя знает, что не умеет креститься. Никогда не пробовал. Заходит в собор. Ощущает босыми ногами прохладную каменную вековую тишину и покой. С вышины, из склонённых святыми апостолами окон, всё выкрещено длинными лучами солнца.

Неподалёку стоят невысокие коробчатые столы на гнутых ножках. Он подходит и наклоняется над стеклом. Раскрытая старинная книга. Пожелтевшие страницы. Арабская вязь – как завещание, как отпечаток на века ладони Аллаха, мудрой и противоречивой…

Ага! Так этот городок в Средней Азии! – радуется он своему открытию. Но тут же рядом под стеклом видит усохшую кольчугу, шлем и меч. А дальше совсем непонятное. Сплетённое из соломы. Лапти – не лапти. Что-то вроде шлакоблоков на ноги. И надпись: «И в такой вот “обуви” фашисты хотели покорить нас!»

Не успев удивиться, вдруг видит заспиртованного телёнка. Целиком! В большом квадратном аквариуме! Две головы, четыре молящих, задыхающихся в спирту, глаза…

Он в ужасе карабкается по винтовой лестнице. Вверх за убегающим светом. Свет становится всё уже. Воздуха нет. Он задыхается. Кулаком выбивает, как линзу, крохотное оконце. Вся в крови рука снаружи. Хватает воздух, будто вату, хочет поднести ко рту, чтобы вдохнуть, но камень смыкается. Он кричит. Вырывает руку. Потом долго сдирает с лица липкую резиновую темень… и скорее уходит от городка обрывистым берегом реки, жадно хватает воздух, подгребая его руками, приходя в себя.

У противоположного берега, в прохладном зеркале реки отдыхают зелёные облака тополей; их осторожно лижет пересохший знойный голец.

В ногах поёт высокая немятая трава. Густые кроны деревьев распятнали и удерживают на траве, по кустам ежевичника, предполуденное солнце. Серо-красно вспархивает меж деревьев дятел. Прилипнув к дереву, звонко стукает по нему несколько раз и слушает… Нет, не то! Перелетает к другому дереву. Опять стучит… Нет! Летит дальше.

Тоже заветное ищет, радостно догадывается он и улыбается во сне: ему хорошо, грудь дышит легко, свободно.

Река сплывает, и ниже пойманно блёсткает в перекате. И за пыльным шумом переката он опять видит их.

Они стоят на приподнятом берегу, на поляне, в тени раскидистого тополя. Высокая старуха в чёрном и горбатенький мальчик, маленький, как паучок. На мальчике голубенькая косоворотка, подпоясанная жёлтым плетёным пояском с кисточками на боку.

Старуха и мальчик держатся за руки и улыбаются ему; большие глаза мальчика – словно чистые прохладные родники…

Он бежит к этим глазам, врывается в перекат, ухает по горло в яму. Река бьёт в рот, в уши, в глаза. Он силится увидеть, разглядеть старуху и мальчика, но те, как на стекле, начинают размываться, таять. Он тянет к ним руку, задыхаясь, кричит. Резко просыпается…

Женщина рожала в поезде. Запрокидываясь на нижней полке, вскрикивая, словно отползала она от зеркала, которое уставилось на неё с двери тесного купе проводницы; тут же, с испуганными тенями придорожных кустов, проносящихся за окном, металась сама проводница.

В дверь, в зеркало, точно яростно стыдя его, непрерывно стучали. Проводница выпахнула в проход вагона крики роженицы, зеркало на двери, своё раскосмаченное лицо, заголёнными руками выхватила из трёх женщин одну, пожилую, и втащила в купе, захлопнув дверь.