Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Внезапно Павла видела давно остановленное, ожидающее Надино перо, спохватывалась, продолжала: «…и только заснула – в калитку стучат. Испугалась я: ночь на хуторе глухая. Отодвинула занавесочку-то, глянула: Господи! – стоят. И доченька моя, и внучек ненаглядный! И оба в одном исподнем. Как сны стоят. Как отодвигаются от меня, стаивают будто бы в черноту… Господи, родные мои, сейчас я, сейчас! Кинулась из хаты в чём была, через двор, за тын, к ним. “Мама, Алеся убили… немцы”, – только и сказала доченька моя и горько заплакала. Прямо во дворе своей хаты и порешили ироды моего дорого зятя Алеся. Полещук немцев привёл. Предатель. Бухгалтером, поганец, работал. Вежливый всегда такой. “Добрый день, Алесь Иванович!” – а у самого очки блескучие, змеиные. Вы запишите, запишите его, поганца!.. Да кто ж знал?… И вот порешили ироды зятя моего дорогого, а жену его, доченьку мою родную, да сыночка его – внучка моего ненаглядного, повели к правлению, изгаляясь, всякие негодства над Алесей моей по дороге творя. Да тут стрельба случилась. Возле председателевой хаты. Немцы все туда кинулись. И Полещук за ними. Это и спасло доченьку мою и внучка – бежали от деревни так, что дух занялся. Даже с Алесем родным не попрощались – от этого и плакала потом всё время доченька моя Алеся… Ну, а дальше чего ж?… Похватали в хате что попало, покидали на тележку да и снялись. Прямо ночью, и рассвета ждать не стали. Идём по дороге, дочка плачет, я её утешаю, сама плачу, не могу. И вспомнилось: козу Маньку забыли! Господи, да как же так!.. Побежала я назад, давай из сарая её выстёгивать. А она, дурёха, упирается, верещит. Уж я её стегала, я её стегала, упрямую. А зря – трёх дней не прошла с нами: упала. Лежит в пыли, я её оттащила на траву, а у неё глаз выкатился – и плачет… Нет моченьки рассказывать!..»

Эшелон с беженцами вторые сутки ожидал паровоза, вторые сутки в одиночестве маялся на запасном пути маленькой станции. Не считая трёх вагончиков путейцев – с занавесками, с курами внизу по бурьяну – да духарящейся попусту маневрушки, станция была пуста.

Изредка проносились армейские эшелоны, вякая гармошками и весело скалясь зелёными провалами открытых дверей. На запад. Обратно протаскивались уже потрёпанными, разбитыми, обгоревшими. Со снятыми заводами на открытых платформах, с поодиночно торчащими при них пожилыми рабочими – словно к судьбам своим приставленными, с серьёзными винтовками.

По окнам полыхая белой болью, останавливался санитарный. Стоял. Недолго. Отдышавшись чуть, потихоньку трогался, всё с большим и большим отчаяньем разгоняя, расстукивая боль свою и страдание.

И снова пустынно, тихо на станции.

Полуденный знойный обдув всё время перекатывал, надоедливо кидал по путям мятую газету. И с прилётами её к раскрытым вагонам беженцы точно новый слух улавливали. Словно ухватывали его, садились и разворачивали… И не знали, что с ним делать. Говорили, что, кто не подписал вербовку, того, сами понимаете, снимут, и дальше он, сами понимаете, не поедет… Газета улетала от эшелона. Через полчаса снова билась о вагоны – и: «Вы слышали, на следующей станции ссаживать будут. Точно! Недаром утром-то на дрезине прокатил. Ну этот, во френче ещё. Стро-огий. Я сразу догадалась…»

По другую сторону вагонов, напротив вытянутого ряда домиков и тополей, возле белёсых костерков маялись те же беженцы. Стояли, сидели на корточках, полулежали, пусто уставясь на струйное пламя, словно на белёсые свои, измученные чаяния и надежды. Поправляли паркие ведёрки с картошкой, котелки. Тут же слонялись ребятишки. Иногда вяло как-то, больше по обязанности, пробегут друг за дружкой, и опять тычутся без цели или стоят. В дверях вагонов пестрели постирушки.

Почти беззвучно и как коршун упорно, высоко над станцией кружил самолёт. Он и вчера раза три прилетал, и сегодня вот… кружит. Странный какой-то. Как рама оконная чёрная. Немец, конечно. «Я полагаю, коллега, этот мерзавец проходящие эшелоны считает! – плавно снялось с переносицы профессорское пенсне. С достоинством водрузилось обратно. Снова в небо задралось: – Я полагаю, по нему необходимо стрельнуть. Из орудия». Другое пенсне, неумело ковыряя палочкой в углях картофелину, раздражённо взблёскивая, ворчало: «Да какие орудия? Коллега? Где? Откуда? Вы лучше скажите: когда нас повезут? “Из орудия”…»

Уже на закате дня неизвестно откуда прилетевший ветерок опять прокидал вдоль состава газету – и сразу: «Паровоз вышел! Идёт! С соседней станции! Будет через двадцать минут. Максимум – через полчаса!»