Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Но всё сделано, разложено, подготовлено к ночёвке, и на поляне начинают возникать мужские содружества. Сотоварищества. По части, значит, первачка там, иль в монопольке кто успел бутылку ухватить, а? Мужички? Таперча-то можно дать дрозда?…

Разгонялись жёнами хладнокровно и быстро: я те покажу опохмелку! Я те дам дрозда! И, поужинав так, что называется, руганью да матерками, залезали в глубокие телеги, ворочались ещё какое-то время – и вот уже почмокивают во сне, высвистывают далёким звёздочкам успокоенное, верящее: ни-чё-ё, всё будет хорошо-о…

Привязанные за бревно коновязи, лошади дружно выстригают из яслей сочную траву, которую храпящие хозяева днём заботливо подкосили им по тенистым буеракам и в берёзовых колках на пути в город.

Выходила и подпирала высокий небосвод луна. И какая-нибудь нервная кобыла, ударенная ею – разом застывала. Словно с ужасом увидела, осмыслила внезапный необъятный звук… Её состояние искрой пробегало по остальным лошадям. И в выпуклые, насторожённые в небо глаза садилось ещё несколько лун… (Витька стоял, боялся шевельнуться.) Стряхнув, наконец, наваждение, с облегчением всхрапывая и побалтывая удилами, лошади снова хрустели травой.

Витька бежал из базарчика через дорогу к сторожу Козлову. К овощным, открытым рядам. Там – всегда прямо на досках стола – и сидел Козлов. С нескончаемыми своими цигарками, в пожизненных валенках, со старой, навечной берданкой в обнимку.

Витька запрыгивал рядом с ним на стол, подтягивал пыльные прохладные коленки к подбородку. И уже казалось ему отсюда, издали, снилось словно, что лошади – окрашенные лунным серебром – нереальны, сказочны, как привидения. Что торопливо, воровато сгрызают они коновязь и ясли. Что дальше перекинутся на спящие телеги. На забор. Потом на пустотелый, сквозящий навес!.. До стылости, до онемения поражала Витьку эта сквозящая пустота базарных строений, эти чёрные скелеты овощных рядов, вся жутковатая пустынность и огромность ночного базара… И вот сейчас лошади… будто сгрызают всё это… А, дяденька Козлов?… Козлов откидывался к луне и смеялся. Хлопал Витьку по плечу: не сгрызут, Шаток! не боись!

А ведь днём лошади будут стоять понуро, отрешённо. Как наказанные. За ночную весёлость свою. За озорство… Эх, все мы кони, вздыхал Витька. Тоже ведь ругать дома будут. Тоже будешь стоять у порога, что конь понурый. Чего ж тут? Всегда после приятного так.

Витька решительно прощался с Козловым и чесал домой. Но, может, сразу, чтобы не ругались мать и отец, и рассказать про лошадей? Про десять лун, торчащих в десяти зрачках? Отец, наверное, и видел такое, а мать-то наверняка нет. А?… Иэх, коняжечки, пошли-и-и!

Как только отскочит от гор проснувшееся солнце и зажжёт туманы Ульги – сразу в его смеющейся дорожке на воде объявится маленький куличок. Длинноногий, с болтливым хвостиком – каким-то озабоченным геометриком бегает он и прочерчивает прямые длинные линии. А у берега в воде стоит мальчишка-рыбак. С мелькающей удочкой, с закатанными штанинами – такой же тонконогий, вспыхивающий в солнце, зыбкий.

Вот удочкой взмахнул. Как знак куличку подал: давай! И побежали ножки ломаными спицами – куличок длинную-предлинную гипотенузу потянул. «Подъём! Подъём!» – попискивал пронзительно, сограждан своих будил, геометрические пространства нарезать им торопился.

И чудилось, что и взмахивающий удочкой мальчишка, и бегающий остро кричащий куличок, отсюда – от прибрежно клубящихся влажных ракитников, от розовой зеркальной воды, от будто по изложнице стекающего в реку солнца, от всей этой пламенеющей природы пониже городка – отсюда, издали, исподволь как бы, они первыми будили ещё спящий на противоположном берегу, чёрно распластанный городок. И в зябкой тёмной волглости улиц начинались еле заметные пошевеливания, подвижки. Начиналось какое-то внутреннее ещё, но упорное, нарастающее пробуждение.

Матереет солнце, городок начинает отпаривать, подсыхать. Из разных мест поодиночными горланит петухами. И вот, словно весенним снегом слинивая, с окраин, со взгоров, из каждого дворика, улочки, переулочка побежали книзу людские ручейки. Со стороны Бабкиной мельницы, со стороны крепости, из Заульгинки по мосту, с Отрываловской горы – торопится всё к центру, к воскресному базару.

Оставив куличка на реке, Шаток прибежал домой, кинул в миску для матери рыбу, стал собираться.

Тщательно, с мылом умылся, надел жёлтую выходную рубашку, красным гуталином почистил сандалии. Озабоченно хмурясь, серьёзный, к отцу подошёл. С предложением. Насчёт воскресного базара. Походить по нему, посмотреть. Много можно увидеть интересного… Но отцу ведь о судьбе всего человечества думать надо – где ж тут? Смотрит только на тебя, как на болвана последнего. И смеётся, и рукой машет… А-а? Философ? Чего смешного-то?…