Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

Оркестр молчал, боясь спугнуть эти флейту и фагот несбывшейся любви… Потом очень тихо, мягко начинал выдыхать блюзом из кинофильма «Серенада солнечной долины»:

И в едином дыхании саксофонов, как в едином потоке солнца, зелёным просветлённым листочком задрожал, завибрировал кларнет:

Охватив голову, плакал, трясся за столиком мужчина; по щекам женщины сбегали, торопились исчезнуть в платке слёзы… Сорокапятилетняя, засушенная партийной дисциплиной женщина и шестидесятидвухлетний, ничего уже не могущий дать ей, спившийся мужчина…

Плавными щётками ласкал на барабане ритм ударник… а зелёненький листочек всё дрожал и дрожал, просвеченный солнцем:

Долго играли эту вещь музыканты – играли для мужчины и женщины, играли для самих себя. Блюз уходил, снова тихо возвращался… уходил… как сон возвращался… Наконец откладывали инструменты. Не глядя друг на друга, шли за портьеру.

Суковаткина сидела, сглатывая ежовый ком. Потом начинала торопливо рыться в лаковой чёрной сумочке… Оставив деньги, быстро шла к выходу, почти бежала, словно зажав платочком крик. И Берегите Папу зажмуривался – слышал этот крик.

Заплывший слезами, вытянув вперёд на стол руки, он в бессилии сжимал и разжимал отёкшие кулаки вокруг крохотного пустого графинчика…

Через полчаса поднимался, тяжело шёл к двери.

Глыбастого швейцара в вестибюле давно не было: погиб, бедняга, прямо на боевом посту. И со всеми своими шнурами и лампасами. С год назад привычно и бесстрашно ринулся он в свалку – и сразу получил убойный удар бутылкой шампанского в лоб. Замену ему проницательный Сааков нашёл в лице чёрненькой старушонки, похожей на подростка. Которую вдели в швейцарскую куртку погибшего, подвернули рукава и с большим недоверием поставили у входа. «В случае чего… кричи, что ли…» Однако вечером, когда старушонка заюлила в вестибюле меж гостей мышкой, когда запорцкал одеколон и неуследимо замелькали щётки по пиджакам и по крутым спинам дам, когда пошла она подпрыгивать и сдёргивать с клиентов рублёвки, как листья с удивляющихся деревьев, – Сааков, окружив себя свитой, назидательно вознёс волосатенький указательный пальчик: вот, товарищи, как надо делать работа!.. «А если буйство, драка? А? Варткес Арутюнович?» – «Цэх! Первый кобчик на свой коммуналка!» И старушонка тут же подтвердила это: к забуянившему клиенту прибежала и вцепилась в руку так, так запискала – мили-иция! мили-иция! – что клиент мгновенно ожелезнел. И – серьёзный – ожидал милиционеров, протоколирования и последующего отвоза в отрезвитель… Да, у этой и впрямь не забалуешь: натуральный кобчик! Берегите Папу спускался по каменным ступеням, огибал пальмочку и фонтанчик, которые так и продолжали шептаться о чём-то очень интимном, шёл и привычно засовывался в швейцарскую. Длинно покачиваясь, закрывал глаза и широко раскрывал рот. Старушонка-швейцар хватала одеколон, с шипом давала долгую струю в разверстую пасть. Подхватывала под локоток, почтительно провожала гостя к окончательному выходу: наше вам! Заходите!

Часа в четыре приходил обедать Веня Глушенков. Располнел Веня, стал вальяжен, в глазах утвердились белёсые две дольки властности. Поэзию, лопоухую собаку Джимми, гражданскую жену Неонилу Шустову – всё это из дому давно, решительно изгнал. (Курительную трубку оставил.) Кучерявые волосы его непонятным образом распрямились, стал стричь их в скобку. Постоянно, даже в жару, носил берет. Смеяться стал – только хрюкающим самодовольным смехом. Долго искал пенсне, но не нашёл настоящего. Выпросил у Исая Моисеевича в аптеке старые очки – обломал в пенсне. Пить почти бросил. Словом, человека явно потянуло на прозу. Несколько его рассказов и одна повесть были опубликованы в областной печати. Естественно, взял себе псевдоним – Вениамин Заалтайский. Сейчас засел за роман «Любовь в Подеринке».

Жестоко кинутая в одиночество, поэтесса Неонила Шустова жила теперь в полном затворничестве. Прочернела вся до цвета болотной ужихи. Незаметно подкралась к ней и стала душить астма. Бросила курить, но не помогло: приступы шли чередой и дальше. Не стала выносить дневного света, солнца, всё время просила квартирную хозяйку, чтобы та не открывала ставен. В полутьме комнаты, пугая пожилую эту хозяйку, часами сидела с остановленными плоскими глазами. Если изредка выходила в магазин, то шла – будто зажимая, пряча на груди кусок льда. А кирзовая пустая сумка на сгибе локтя, болтаясь, сипела чёрной её задыхающейся астмой: не подходите! Не спрашивайте! Не трогайте!..