Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

Часов с двенадцати очередь частями начинали запускать внутрь. «Какая статья, дед?» – «Ась?» – «По какой статье, спрашиваю, сидит?» – «А-а! По пьяному делу, сынок, по пьяному делу. Две бутылки партейного выпил и вот здеся теперь, у вас…» – «Ну и бестолковый ты!.. Я тебя спрашиваю: по какой статье, а ты: по пьяному делу…» – «По пьяному, по пьяному, сынок. Партейного выпил…» – «Тьфу!»

А к тюрьме всё прибывали и прибывали телеги. «Господи, Ваньша, отпустят-то когда, сынок? Скоро ли? Жить-то нам как без тебя, Ваньша!..»

Как сжатый, освобождающийся выдох – бежал, выпускал себя на крепостной вал Витька – и сразу во все стороны ударял солнечный Иртыш. Заиртышье низко водило хороводы тальников и ракитников, запрятывая протоки и старицы. И к горизонту убегала степь, догоняя там, вдали, уходящий, тонущий за горизонт караванчик гор, подвьюченный облачками… Вольный речной простор бился о Витьку, трепал, пузырил рубашонку…

С нарастающим воем аэроплана Витька бежал вниз – словно безумный изобретатель, ринувшийся на взлёт с первыми попавшимися под руку летательными средствами, как то: котелком и удилишком. Падал животом в толстую пыль дороги. Лежал какое-то время, обдумывая положение, отплёвываясь. («Малолеток! Разыгрался!») Вскакивал, быстро оглядывался. Но всё спокойно – никого. Только перепуганная коза ходит на длинной верёвке, успокаивает себя, выказывает Витьке укоризненные рожки и дребезжит: бессо-о-овестный! Так напуга-а-а-а-а-ать!.. Витька подбирал удилишко, котелок, шёл дальше. Опять серьёзный, деловой, босыми ногами приятно отдаваясь мягкой дороге.

Открывался мясокомбинат. Со своими бараками и плоскими сараюшками, весь в бугристых обгрызах льда, сыро укутанных опилками, со своим драчливым, выбитозубым заборишком, издали он – как распластанный, волнисто колыхающийся на голой местности упырь. Воротами заглатывает пыльный густой коричневый рёв скота, где-то внутри перерабатывает, переваривает.

Во время войны, по осеням, когда после летнего нагула скотины шёл большой забой её, позади мясокомбината раза два в неделю начинало хлестать отходами из длинной трубы. Обширный залив возле галечной косы делался густо-красно-бордовым. Прилетали по ночам из Заиртышья стайки чирков, кряквы, нырковых. Как в станционном быстром буфете, метались в реденьких камышинках, крякали, ныряли, торопились, бражничали. По разлитым лунам у оконечности мыска, будто по заморским винам, дегустатором ходил журавль. Утончённый клюв введёт в луну под ногами, закинется и, закрыв глаза, смакует. На самом мыске, на сохлой ветке осокоря, по планомерной паутине выкарабкивается к настоящей, верхней луне паучок. Человечьим, угрюмым мозгом смотрит на него луна. Однако достигает отважный паучок шара, без церемоний выдёргивает из него длинный луч, садится верхом и – ухарем вниз! И болтается подвешенно, задохнувшись восторгом. Снова начинает восхождение… Старым баяном без голоса и лада хукает на вершине осокоря филин. Сорвался, куда-то полетел, отрясаясь лунной пылью. А на дальнем болотце сладострастно поджариваются лягушки…

…И опять подленько, трусливой потайкой из-за осокоря медленно вытягивалось подопригоровское ружьё. Ствол покачивался – длинный, неустойчивый, старик что-то бормотал, долго выцеливал журавля. Громкий красный выстрел распарывал залуненность залива. Будто красным ветром взметало и уносило стайки, как спичечного ломало журавля… Потом старческие трясущиеся ноги никак не решались ступить в осеннюю воду, маялись, галькой поскрипывали. Наконец, высоко выдёргиваясь из воды, обжигаясь, начинали торопливо протыкиваться к размазанной по воде птице…

В дни, когда труба хлестала отходами, приезжали на телеге женщины-рыбачки. Шестеро. Бригада. Раздевались до мужских полотняных подштанников и рубах. Заворачивались наглухо платками. Подвязывали на ноги бечевой рваные галоши. А поодаль ребятишки уже расстилали по ветру костёр, бежали, сталкивали на воду лодку. И выстраивались голодным терпеливым ожиданием. Кто с домодельной сумкой через плечо, кто с котелком, кто просто так, без ничего.

Трое рыбачек втыкали один кляч невода метрах в десяти от берега, ещё на мелководье, стояли, удерживали его; трое других, удаляясь на лодке, споро обмётывали плёс неводом. По-женски ухали с лодки по грудь, а то и по горло в осеннюю обжигающую воду, крались к берегу, вытягиваясь на носочках из тискающего холода. Где было помельче, дружно брались за клячи, ломили невод из чёрно-бурого нутра залива длинной мокрой неволей. Быстро собирали крупную рыбу в корчажку. Полную почти всегда, тяжёлую – вдвоём несли, вываливали рыбу на телегу. Прикрывали влажным брезентом. Только тогда уж присоединялись к остальным у костра.