Валерий Верхоглядов - Соло для одного

— Ты о чем?

— Я говорю банальности, а ты мною восхищаешься.

— Тьфу ты, черт! Я же искренне, без всякой задней мысли.

— А только так и нужно.

… До конца лета дед успел еще поставить внутреннюю перегородку, отделяющую кухню от комнаты и покрасить рамы — естественно, заляпав все стекла.

Сказал, что на этом строительство в основном закончено.

Осенью он умер.

Грустно мне стало от всех этих мыслей, да и «Пшеничная слеза» не оправдала надежд — не забирала, как должно. Я перелил в плоскую карманную фляжку то, что еще оставалось в бутылке — пусть это будет мой аварийный запас, выкурил сигарету, плюнул с высокого крыльца и пошел спать.

Под утро я озяб.

Выбрался из-под сиротского байкового одеяла, потрогал печку — холоднющая, как гранитная скала, а ведь вечером я ее хорошо протопил. Посмотрел в окно — батюшки! — трава седая от инея. Недаром так яростно сияла Большая Медведица: значит, ночью ударил заморозок.

Воду в бочке закрывала тонкая пластина льда, и, чтобы умыться, мне пришлось его разбить.

Впору было до завтрака открывать новую бутылку.

Как любил говаривать наш питерский дядя Витя, «водку» — он изумленно распахивал глаза, «с утра» — делал испуганное лицо, «натощак» — накладывал на себя крестное знамение, «стаканами» — понижал голос до трагического шепота и, как истинный артист, выдержав паузу, радостно заключал: «С удовольствием!»

А где же обещанное бабье лето? Тихие погожие дни, желтые листья на глади вод, летящие паутинки?

Водку я пить не стал, а сварил крепчайший кофе.

Необходимо было срочно пересматривать план дальнейших действий.

Собственно, выходов имелось два: перебираться во времянку, где имелась хорошая печь, или срочно утеплять большой дом. Первое не требовало особых усилий, но зато второе было предпочтительнее, потому что все необходимое для ремонта уже давно было привезено, но, чтобы приступить к этой скучной и грязной работе, требовался некий стимул или хотя бы внешний толчок.

— Вот ты его и получил, — сказал я себе и пошел в мастерскую за необходимым инструментом.

Отшумело, отзвенело бабье лето, ту-ру-ру-ру, ту-ру-ру-ру что-то где-то. Не повезло мне с погодой. М-да. Впрочем, пора бы и привыкнуть: если ситуация пусть даже косвенно связана с бабами, простите, — с милыми женщинами, то жди неприятностей. Не потому ли из розового улыбающегося оптимиста я с годами превратился в мрачного мизантропа и отчасти фаталиста?

Когда же это началось?

Да, пожалуй, что лет с восьми.

Она пришла к нам учиться во втором классе. Небольшого роста, круглолицая, голова повязана белым платочком: из-за какой-то болезни, не знаю какой, ее остригли наголо. Звали ее Лиля. Наша учительница Татьяна Матвеевна сказала, что Лиля — дочь офицера, которого перевели служить в наш город, и поэтому теперь она будет учиться с нами.

Я как увидел ее, так сердце и защемило.

Тот, кто не верит в детскую любовь, просто ее не испытал. Нет, лучше будет сказать — не перестрадал.

За три года, которые проучились вместе, мы с Лилей почти не разговаривали, в этом возрасте мальчишки и девчонки всегда держаться порознь, но я до дна испил чашу страданий.

Осень и зиму почти каждый день приходил к дому, в котором она жила, и час-полтора сидел на скамеечке — смотрел на ее окна. Мечтал, вот она выглянет, увидит меня, выйдет, и мы пойдем, взявшись за руки. Куда? Не знаю. Наверное, в светлое будущее. Но кончилось тем, что я подружился с Вовкой Говоровым, сверстником из того же подъезда, с которым мы вместе мастерили модели кораблей и планеров.

Перед сном мне нередко грезилось, что на Лилю нападают хулиганы, а я их всех запросто раскидываю. Дальнейшее понятно: мы беремся за руки и уходим с поля битвы. Или у нас в городе начинается землетрясение, дома рушатся, целые улицы встают на дыбы, а я выношу ее на руках из развалин…

Волосы у Лили со временем отросли. Она оказалась темной шатенкой, кудрявой, как барашек. Про мою несчастную любовь Лиля ничего не знала и, полагаю, не знает до сих пор, но по сегодняшний день мне нравятся девушки и женщины с короткой стрижкой — чем короче, тем лучше.

Через три года Лиля уехала — отец получил новое назначение, но я еще долго продолжал ее безответно любить.

В тринадцать лет меня, как обычно, отправили на все лето к тете в Суоярви. Там, в доме своего закадычного друга Лешки Раутиайнена, воспитывавшегося дедушкой и бабушкой, я познакомился с их квартиранткой Салисой, за которой вскоре стал неловко по-детски ухаживать. Она меня постоянно поддразнивала: то бедром как бы ненароком прижмется, то по щеке погладит и подмигнет. Она казалась чуть ли не взрослой женщиной, это сейчас понимаю — девчонка, недавняя выпускница Сортавальского совхоза-техникума, направленная работать на Суоярвскую птицефабрику. У нее была смуглая матовая кожа и раскосые глаза: татарка. Рано созревшая, как и все южные девушки, Салиса вовсю крутила любовь с местным зоотехником. Каждый вечер он катал ее по окрестностям на мотоцикле с коляской. Приезжали они обычно за полночь — покусанные комарами, но веселые и возбужденные. Лешкина бабушка ругалась и говорила, что если зоотехник не перестанет будить ее треском своего драндулета, то она откажет Салисе от угла. Однажды наша парочка вернулась необычно рано, часов в девять вечера, мы с Лешкой как раз мастерили самоловки для предстоящей рыбалки. Сразу было видно, что между ними что-то произошло: Салиса постоянно одергивала, поправляла юбку, а у зоотехника была довольная и в то же время постная, как бы немного заспанная физиономия, которая на мальчишеском сленге «просила кирпича».