Леван Хаиндрава - Очарованная даль

И, думая обо всем этом, Гога проникался гордостью за свой родной город и за то, что положение его отца, хотя был он состоятельным человеком, зиждилось отнюдь не на богатстве.

Но от всего этого сейчас ему легче не становилось. Здесь он бедный студент и мог лишь мечтать о Зое. У Игнатьевых часто танцевали под электролу или под радио, но Зоя не бывала вечерами дома.

— Приезжайте как-нибудь к нам в «Лидо». Посмотрите мой номер, — сказала она Гоге. — Я два раза выступаю, а в перерыве посижу с вами. Потом домой меня отвезете.

Гога вспыхнул и пробормотал в ответ что-то невразумительное и лишь с горечью посмотрел ей вслед, когда она, подгримированная, ослепительная, в меховой шубке и газовом платке, накинутом на голову, потянув за собою волну надушенного воздуха, прошла через переднюю, распахнула входную дверь и небрежно уселась в поджидавшую ее коляску рикши, которому платила помесячно.

«Лидо»! Как легко она произнесла: «К нам в «Лидо»!» Шутка сказать, там только за вход надо заплатить два доллара, да и пиво или оранжад ведь не закажешь. Надо брать дорогой напиток, скажем коньяк, который здесь почему-то называют брэнди. Тут и десяткой не обойдешься. Может быть, рискнуть? На чем бы сэкономить?

Гога задумался, и моментально заработало воображение. Вот он, элегантный, в строгом смокинге, входит с Кокой (с кем же еще?) в роскошный зал «Лидо». Бой № 1, или нет, лучше уж сам метрдотель-француз проводит его за один из самых удобных столиков, почтительно пододвигая стул.

— Что будете пить, сэр? Виски, брэнди, джин?

— Я, пожалуй, брэнди выпью сегодня, — отвечает в раздумье Гога. — Но только «Хэнесси». У вас есть?

— Конечно, конечно, конечно, — услужливо кивает француз. По правде говоря, Гога не знает, кто именно работает метрдотелем в «Лидо», но ему кажется, что эту должность в лучших местах должны занимать непременно французы.

— Настоящий? — строго спрашивает Гога.

— Помилуйте, для вас мы бы из-под земли достали! — всплескивает руками метрдотель.

Гога сидит, потягивает коньяк с лимонадом, лениво перебрасываясь короткими репликами с Кокой. Кругом немало красивых женщин, но они мало интересуют его. Наконец резкое форте оркестра на одной ноте возвещает выход Зои. В меняющем свои краски луче прожектора появляется она — высокая, безупречно сложенная — и под мяукающие звуки гавайской гитары танцует хулу-хулу. Стройные, длинные ноги — то одна, то другая выступают из-под пучков сухой травы, составляющих юбку, опущенную на самые бедра. Под ожерельем из экзотических цветов тяжело колышется грудь, не прикрытая больше ничем. Все мужчины в зале замирают от восхищения, но Зоя улыбается только Гоге, а он сидит, спокойный, даже равнодушный, и лишь чуть заметно делает легкий знак рукой — жест, понятный лишь им двоим.

Окончив свой номер под аплодисменты публики, Зоя возвращается в свою артистическую уборную и там на туалетном столике находит небольшой букет пунцовых гвоздик пополам с чайными розами, а в букете флакон французских духов. Записки или визитной карточки нет, но Зоя знает, от кого этот милый знак внимания… Спустя некоторое время она вновь появляется в зале, теперь уже в строгом, закрытом платье. Не обращая ни малейшего внимания на восторженные взгляды мужчин, она проходит к столику, где ей навстречу поднимается высокий юноша с черными усиками, как у Кларка Гэйбла. Гога заказывает два хай-бола (что такое хай-бол, Гога не знает, он его никогда не пил, но звучит это название красиво), они выпивают по бокалу, немного танцуют, и потом в собственном спортивном «бьюике» он увозит ее к себе…

Да, вот это жизнь… И ведь живут же так счастливцы. Когда он утром торопится в университет, навстречу ему часто проплывает такой синий спортивный «бьюик» с белыми колесами, и за рулем сидит как раз такой молодой человек, каким себя только что воображал Гога. Ему-то, наверно, ничего не стоит закатиться в «Лидо», дождаться, когда Зоя закончит свой последний номер, пригласить ее к своему столику, а потом… Может быть, она не поедет с ним? Может быть, но вряд ли. Почему бы ей не продолжить с ним вечер? Ведь у нее много богатых поклонников; что ж, они все за ней платонически ухаживают?

Тут Гога попытался оборвать свои мысли: нехорошо так думать о сестре приятеля. А впрочем, почему нехорошо? Я же не сплетничаю с посторонними, я про себя думаю, рассуждаю на основании того, что вижу. Да и Сергей сам не видит, что ли?

Вообще у них в семье на все смотрят сквозь пальцы. Клава — замечательно хорошенькая девочка, у нее отбоя от поклонников нет, напропалую флиртует с ними, целуется то с одним, то с другим, а Сергей только посмеивается, да и мать ведет себя чересчур уж снисходительно. Или, может быть, это он, Гога, смотрит несовременно, по-провинциальному, а правы Игнатьевы? Они славные люди, и не мне менять их жизненные правила, а бывать у них приятно. Конечно, будь жив отец, так бы не было. А впрочем, что известно об отце, кто он был, каков был? Известно лишь, что он давно умер.